На земле и под землей (СИ)

Ожил Иванов на земле, будто и не умирал. И тут же начал активность проявлять: создал самую народную партию и кандидатом в президенты заделался. Уж на что у других кандидатов совести-то маловато было — а у этого-то ее и вовсе не было! А совесть, знамо дело, первейшее препятствие великим государственным делам. Вот и стал Иванов президентом. А уж как стал, так и времечко пришло Министру адскому за добро платить. Народ, знамо дело, чертей не любит, а черта завсегда углядеть можно — при нем ведь рога да хвост. Так что землю русскую просто-напросто завоевать, как поначалу мечталося, Министр не рискнул, а придумал хитрость хитрую. Подарил он президенту Иванову машинку специальную, адскую до невозможности. И вот, скажем, захотел какой человек министром стать или директором чего-нибудь, ему и говорят: «Нет проблем! Извольте вот в эту комнатку пройти и на здоровье провериться в новейшем японском аппарате!» А аппарат-то, ты уж знаешь, никакой был не японский. И вот входит будущий министр али директор в комнатку, в машинку залазит, к нему там проводки всякие подцепляют, как бы для проверки здоровья. А на самом-то деле у него там совесть вырезают, да так, супостаты, ловко вырезают, что даже и не больно совсем! и выходит человек из машинки-то адской — ну прямо как новенький, бодрее прежнего. И много народу через эту машинку на здоровье проверилось — уж так хотелось каким ни на есть начальником стать! А всю ихнюю совесть в специальные ящики складывали, в вагоны грузили, да на Кудыкину гору отправляли. Только до Кудыкиной горы поезда-то уже пустые доходили — ящики по дороге черти ночью сгружали да прямехонько в родные пенаты переправляли. А совесть человечья в Аду — все равно что слитки золотые на земле. Все что хочешь можно на нее купить в магазинах адских!

Скоро сказка сказывается, а дела черные еще скорее делаются. И годика не правил Президент Иванов, а уж вся земля русская бессовестными начальниками заполонилася! Народ простой да не шибко грамотный только знай рты разевает изумляяся: это откуда же напасть-то такая? Не умен русский человек, да догадлив, всем хорош — да государственный секрет хранить не умеет, хоть ты чем ему грози! А еще, к тому же, и вор, ох уж вор!

Вздумалося одному простому человечку, на погрузке ящиков с совестью трудящемуся, один-то ящичек спереть. На ящике том надпись была для маскировки — «Огурцы маринованные». Вот и подумал трудящийся огурцами к праздничку разжиться. Принес он ящик тот домой, открыл, глянь — а там никакие не огурцы, а самая что ни на есть свеженькая совесть, да со специальной бумажкою сбоку — «Совесть гражданина такого-то». Да… задумался трудящийся, соседей позвал да родственников на диво этакое поглядеть… А другой-то человек, так себе человечишко, пьянь подзаборная, ночью в лесу отдыхаючи, углядел, как черти, значит, ящики какие-то от железной дороги в этот самый лесочек волокут. А вот еще один человек рассказывал всем по секрету, что собственными глазами видел, как взорвалася когда-то квартира соседа его, тогда еще не президента, а рядового депутата Иванова. Да так, рассказывал, взорвалася, что даже двери железные в мелкие клочки разнесло. И странно это, граждане-товарищи, что депутат ну ничуть не повредился от такого взрыва-то.

Быстро новости по Руси разлетаются — не хужее, чем в монгольской степи. Только и разговоров везде, что про ящики с совестью, да про чертей с ящиками, да про взорванного депутата.

Президент Иванов тоже не лыком шит. И по телевизору, и в газетах на вопросы народные честный дан ответ: «Враки все это, дорогие сограждане-россияне, злобные происки врагов!» Народ бы и поверил, что враки, да куда ж начальников бессовестных запрячешь: так и снуют повсюду, так и мельтешат! Да и сами начальники к президенту с вопросами: «Что за аппарат такой подозрительного японского изготовления?»

Испугался Иванов, прямехонько из кабинета Министру Адской безопасности названивает: «Так мол и так, на подозрении я!» А у Министра-то уже все склады от ящиков с совестью ломятся, девать некуда. Да и в учебнике истории адской уже красуется министров портрет при всех орденах да званиях. Так что отслужил свое гражданин Иванов сполна. Нажал Министр у себя на столе кнопочку секретную, оживально-возвращальную, — Иванов и провалился обратно в Ад, прямехонько в котел со смолою. А на земле только тело мертвое осталося и его, конечно, с почестями похоронили. А уж после инженера да ученые машинку адскую разобрали да и обнаружили в ней по стеночкам остатки совести. Поохали-поудивлялися, да и закопали машинку эту в землю поглубже да от греха подальше. А начальники с вырезанной совестью так на своих местах и осталися — куда ж их девать-то? Из этих-то начальников и Президента нового выбрали. Оно конечно плохо, что без совести, да хорошо, что хоть живой. У живого-то совесть помаленьку снова нарасти может, вот как полипы в носу. А у мертвого уж нипочем не нарастет, хоть ты что с ним делай!

Черный город

У холодного моря, среди скал да болот, стоит черный город. Крепко стоит. Ногами железными о дно болотное уперся, головами каменными за небо серое зацепился. И живут в том городе люди — не люди, тени — не тени. Как проглянет солнышко ясное сквозь тучи, так великая жара на город сходит — прячутся все по закоулкам темным. А как скроется солнышко, так мороз лютый в город на санках железных катит — и снова жители по щелям бегом. Трубы дымят, машины стучат, тополя, пылью припорошенные, обрубками торчат.

Сам тот город не найдешь, сам в ворота не пройдешь. А ежели заблудился, да случайно набрел — оглянуться не успеешь, как за стеною черною окажешься. Нету в том городе жителя коренного — все, что ни есть, пришлые. И рады бы отсель бежать, да токо ворота городские в одну сторону открываются — зайти-то можно, да выйти нельзя. Побьется бедолага вновьприбывший о ворота головою, покричит, повоет, — да и затихнет. Плетью обуха не перешибешь, телом хлипким стену железну не проломишь. И идет бедняжка в улицы гулкие, во дворы голые. «Ничего, — думает, — обживусь. Нету места такого, чтобы человек русской да не обжился!» Ищет он, где голову преклонить — ан все ворота-двери заперты. Целы домища пустые стоят, окнами черными друг на дружку глядят — а попасть в них никакой возможности. Помается бедолага, в двери прочные стуча, жильцов выкликая, да и прикорнет где ни есть — то ль на улице у стеночки, то ль на лестнице темной, при ступенях холодных. Народу-то в городе черном уймища, да вот беда — не видят люди друг дружку, не слышат. Всякому кажется, что один-одинешенек он в этом городе огромном. Само странно, что ни тебе едева, ни тебе питева, ни крыши приютной над головой, — а люди-человеки все не мрут, а как-то маются. Ежели в другом каком месте без воды-то — так за три дня, сказывают, помрешь. А тута — другое дело. И неделю, и месяц, и год будешь воды искать да жаждою мучиться — а все как бы живой. С голоду, кажись, и крысу съел бы — да нету крыс. Ни мышки, ни кошки, ни голубя квелого, ни пса приблудного. Да хоть и травки пожевал бы — так и трава в этом городе не растет! Ходят по улицам люди, друг друга не видят, питье да пропитание ищут. Со временем забывают и имя свое, и жизнь былую. Со временем и мысли-то человечьи у них как бы высыхают — токо глаза от голода и жажды горят, ровно угли на кострище.

Вот он какой, город этот черный. Тыщи лет стоял, ни историк, ни путешественник ведать про него не ведал. Стоял бы и по сей день, коли не женщина одна — слабая, да собою не видная. Заблудился у нее сыночек маленькой — пошел с ребятишками в лес гулять, да не вернулся домой. Вот и пошла мать несчастная сыночка искать. А с собою в дорогу взяла сына милого игрушку любимую — куклу Неназванку. Лицо у Неназванки белое да гладкое — ни глаз, ни носу, ни рта хоть бы какого не нарисовано. А вот любил сыночек куклу эту больше всяких других. Подарила ему Неназванку сию бабка старая. А как дарила, матери-то говорила: «Хоть и проста моя кукла, да собою не красочна, ты ее береги. Не поможет она дитятку твоему ни против болезни, ни против злодея, ни ямы против, ни перекладины супротив. Но поможет она против того, чего и знать не знаешь, и ведать не ведаешь. Незнаемого супротив ее личина белая, незрячая. Так береги!»