Малыш и река

О празднике больше ничто не напоминало, кроме опустевших школьных скамеек, маленького кукольного театра и осла на полотняном занавесе.

Один за другим на ветках вяза погасли фонари. По молочному цвету неба я догадался, что луна скоро спрячется за холмы.

Я чувствовал себя одиноким и несчастным и не знал, что мне теперь делать.

За опустевшим театром кто-то забыл погасить свечу. Она горела, мерцая, и невидимый свет ее пламени сиял над легкой крышей театра слабым таинственным ореолом.

Вскоре свеча меня заворожила.

Мне захотелось подойти к ней поближе, как вдруг у театра появился высокий худой человек. Он возвышался над театральной крышей и, равнодушно опершись на стойки маленького сооружения, внимательно осматривал все закоулки площади.

Он меня увидел. Это был Баргабо! Он не двинулся с места. Тогда я бросился бежать.

Одиночество Паскал?

Не знаю толком, как я добежал до стоящей на якоре лодки. Пока я бежал, а может быть, шел, я ничего не чувствовал. Но необычайная тишина прибрежных вод еще больше обострила мое одиночество.

Ни плеска в озере, ни звука в воздухе. Вода отливала свинцовым блеском. Покров тумана опускался на печальный пейзаж, в камышах одиноко мерцала звезда. Луна ушла своим вековечным путем сиять в иные миры. В дремлющих водах реки темный силуэт острова напоминал лодку. Смотреть на остров было так страшно, что я не осмелился остаться на берегу. Подняв якорь и опираясь на тяжелый шест, я оттолкнулся от суши.

«Будет лучше, — смутно думалось мне, — теперь, когда все кончено, если лодка поплывет по воле волн».

Но лодка пустилась в дрейф только спустя некоторое время. В ту ночь ни одно течение не доходило до сонно-неподвижных вод. Удаляясь от берега, она плыла в каком-то магическом оцепенении. Слабое течение вскоре и вовсе выдохлось.

Завернувшись в одеяло, я улегся спать на дно лодки. И с этого часа стал ждать своей участи. Прекрасно понимая, что это будет моя последняя ночь в царстве сонных вод, я хотел провести ее, как все прошлые ночи, лежа на спине на дне лодки, вдыхая сквозь доски ночной запах пресной воды там, где я познал, несмотря на угрозу снов, столько душевного покоя и безмятежного счастья.

Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко. Еще прежде, чем открыть глаза, я понял, что в лодке я не один. Надо мной витал запах дымящегося кофе, поджаренного хлеба и веселой трубки.

— Баргабо, — спросил я, не открывая глаз, — в котором часу мы отплываем?

Баргабо ответил:

— Уже скоро! Выпьем кофе и поплывем домой.

Я встал. На носу лодки Баргабо с длинной трубкой в зубах, присев на корточки перед печкой, — не знаю, где он ее взял, — бережно наливал горячий кофе в большую глиняную кружку.

— Иди сюда, сынок! — крикнул он. — После сна кофе бодрит и разгоняет сон.

Он с довольным видом выпил кофе и своими грубыми руками дикого человека, проворного в еде, потянулся за хлебом. Кофе придал мне немного храбрости.

Я спросил:

— Баргабо, как тетя Мартина?..

— Тетя Мартина? Она тебя ждет.

— Она плакала?

— Плакала.

Это меня приятно успокоило.

— Твой отец, — добавил он, — вернется только в конце недели.

«Слава тебе, Господи!» — подумал я.

Казалось, дела могут уладиться. Я расхрабрился и спросил:

— Баргабо, ты за меня боялся?

Баргабо удивленно взглянул на меня:

— Черт возьми! — воскликнул он, но никак своего восклицания не объяснил.

По его глазам, по интонации я чувствовал, что он, как ни крути, был мною доволен.

Баргабо объявил отплытие, и только тогда я заметил, что, пока я спал, место стоянки лодки переменилось.

Якорь был брошен на другом берегу мертвого рукава, отделенного ровной заводью от проточного русла реки. Сквозь камыши я видел остающуюся позади большую, быструю, светлую водную гладь.

Рядом с крепким бортом лодки плавала другая небольшая лодочка.

Почти ничего. Шесть досок, скамьи нет, но два огромных весла и полная высокомерия мачта.

— Садись в мою лодку, — сказал мне Баргабо. — Твоего «Пастушка» оставим здесь. На ней против течения плыть слишком тяжело. Я скоро за ней вернусь.

Я без восторга пересел в другую лодку.

— Садись впереди, — крикнул он мне.

Сесть пришлось прямо на дно.

— Ветер хороший, — обронил Баргабо с удовольствием.

И поднял парус. Он был старый и в заплатках, но, наполнившись ветром, весело заплескался. Лодка накренилась к воде до уровня планшира [6], и мы отплыли.

Баргабо, голый по пояс, взялся за весла и с силой налег на них. Челн так низко осел, что вода несколько раз попадала мне на руки. Смотреть на то, как утлое суденышко на середине реки под тяжестью паруса наклонялось набок, было страшно. Но челн держался крепко. Баргабо, беззаботный, с веслами в руках, не боялся ни ветра в спину, ни мощи реки. Мы переплывали через черные водовороты и, раскачиваясь с борта на борт, перескакивали через буруны. Все дышало радостью: Баргабо, развевающийся парус, попутный ветер, птицы в небе и расплывчатый силуэт приближающейся земли, уже струившийся на утреннем солнце между ярко-голубой водой и такими же холмами. От всего этого, позабыв свои печали, опьяненный сильным ветром, который ошалело дул над рекой, я с наслаждением вдыхал его.

К полудню мы причалили к левому берегу. И поели. Баргабо подстрелил утку. У него было большое охотничье ружье, старое, кремневое. После выстрела из ствола вырвался длинный шлейф красноватых искр и приятно запахло огнем и селитрой.

Ночь мы провели под открытым небом.

На следующий день мы плыли так же, как накануне, но ближе к берегу, в более спокойных водах. К вечеру показался остров. Баргабо говорил мало. Все же, показывая на остров, он вымолвил:

— Там все чисто. Они испугались.

И нежно погладил ствол своего ружья. Кажется, он был собой доволен.

— Там больше никого не осталось? — спросил я.

Он покачал головой и замолчал. Я понял, что он что-то скрывает, но спросить не осмелился. Мы обогнули остров, повернулись другим бортом и легко причалили к берегу.

Под вечер мы были уже у дома и прошли через сад.

На террасе, увитой виноградом, горела настольная лампа, освещая накрытый стол. На белоснежной скатерти стояли три тарелки, кувшин с водой и два графина белого вина. В хлебнице лежали большой нож и поджаренный хлеб. Через открытую дверь кухни была видна печка, на которой вкусно шкворчали на медленном огне сковородки и котелки.

У огня, сидя в старом кресле, в белом фартуке и чепце из набивной ткани, завязанном под подбородком, тетя Мартина неподвижно и важно сторожила ужин. Руки ее лежали на коленях, а загорелое лицо дышало верой. Она ждала пропавшего ребенка. Наверно, каждый вечер она готовила еду, накрывала на стол, подвешивала лампу в беседке из виноградной лозы и не отчаивалась.

Теперь, когда я был рядом, она показалась мне, у вкусно пахнущей, любовно приготовленной еды, воплощением души дома. Конечно, я был тогда еще мал, чтобы понять такие серьезные вещи. Но благоговейное, почти святое чувство, исходившее от старой, заботливой, верной женщины, родной моей кровинушки, растопило мое сердце.