Тяпкин и Лёша

– Ну тебя! Уходи домой, я не буду больше с тобой играть! Ты всё равно не разговариваешь!..

Увы! Тяпкину необходимо было с кем-то разговаривать, а ежонок при всей его общительности этого не умел.

Короче говоря, как-то вечером мы хорошо покормили нашего малыша, вынесли на полянку перед домом и пустили на траву. Ежонок побежал в одну сторону, потом в другую, потом выбрался на тропинку и потопал вниз к оврагу, неторопливо и деловито, словно служащий, возвращающийся домой с работы.

Поспела земляника. Как-то после дневного сна, взяв по эмулированной кружке, мы с Тяпкиным пошли в овраг. Сначала мы собирали ягоды на одной полянке, потом Тяпкин перешел на другую, тут же, за кустиками, я всё время прислушивалась, как человек пыхтит и бормочет что-то, ползая по траве. Потом вдруг бормотание смолкло; я подождала, послушала, позвала – молчание. Я побежала за кусты – никого не было. Тогда я начала метаться по оврагу, кричать, звать Тяпкина, пока не охрипла. Сбегала домой, вернулась, села на тропе и стала ждать. У меня ещё оставалась слабая надежда, что он просто ушел к Лёше.

8

Так оно и было. Тяпкин давно уже собирался пойти к Лёше: пускай старички сильно поругают его, но без Лёши он больше не мог жить, потому что было очень скучно. Однако убежать всё не удавалось: когда он пытался добраться втихую до калитки, я выходила на крыльцо и звала его обратно. А сейчас всё случилось само собой, он даже и не думал убегать, собирал землянику и вдруг увидел ту самую песчаную гору, где жил Лёша, и под корнями большой сосны – дыру, через которую прошлый раз они с Лёшей входили к ним домой. Долго не раздумывая, Тяпкин встал на четвереньки, взял в зубы веточку земляники – он из хитрости рассчитывал задобрить старичков, угостив их земляникой, – и полез в дыру.

Лез он долго, было темно, страшно, и песок снова попал в глаза. Тяпкин стал тереть глаза и вдруг напугался, подумав, что, может быть, это не Лёшин вход, а чей-нибудь ещё, кого-нибудь ужасного; вдруг тут правда живёт змея.

Он уже хотел было зареветь и полезть назад, как вдруг увидел впереди знакомый синий свет, ход расширился, и Тяпкин оказался в комнате, где жили старички.

Было не убрано всё и плохо, старички сидели на стульчиках и плакали.

Они долго не замечали, что Тяпкин пришел, а Тяпкин не решался окликнуть их, потом все-таки сказал:

– Вы чего все плачете?

Дед Хи-хи подбежал к Тяпкину, сердито крича какие-то плохие слова, но Тяпкин точно не разобрал какие, потому что напугался.

– Я вам землянички принес, – сказал Тяпкин и лег на живот, потому что от страха коленки и руки у него стали совсем слабыми.

– Наш Лёша очень болен, – сказал старенький дедушка и вытер широкой ладошкой слезы с бороды. – Он очень болен, он от холодной воды гниет… В том колодце, в который ты его толкнула, была очень холодная вода… Он умрет, и у нас никого не останется родного.

– Это я виновата, – проревел Тяпкин; ему стало жаль старичков. – Я никогда больше не буду толкаться…

– Мы тебя накажем! – крикнул дед Хи-хи.

– Мы с тобой знаешь что сделаем! – тоже очень громко закричал дед Сосун. – Ты сюда зачем пришла?

– Я очень по Лёше соскучилась! – плача и хлюпая носом, говорил Тяпкин, пытаясь всё же разглядеть, где лежит Лёша, и наконец увидел его.

Лёша лежал на своей самой маленькой кроватке, закрытый тремя одеялами из сухого мха. Одеяла часто-часто поднимались и опускались – это Лёша так дышал.

– У него же температура, – сказал Тяпкин. – Ему надо молочка горячего пить с маслом. И ещё горчичники…

– Где же мы возьмем горячего молочка? – грустно сказал старенький дедушка. – У нас никогда не бывает ничего горячего…

Тяпкин хотел было сказать, что он принесет молока, но потом подумал, что, пока дойдешь, оно остынет и всё прольется, а во-вторых, вряд ли его пустят сюда. Скорее всего, нет.

– Можно я возьму Лёшу к нам? – спросил тогда Тяпкин. – Моя мать таких больных детей всегда лечит. Она умеет. Я тоже иногда так болею.

– Нет! – закричал дед Хи-хи. – Мы тебе его не отдадим никогда! Ты его опять станешь бросать в холодную воду!

– Мы лучше тебя саму толкнем в холодную воду! – сказал дед Сосун.

– Этим горю не поможешь, – серьезно возразил старенький дедушка. – Мальчик очень болен и, наверное, сгниет. Сами мы не можем его спасти. – Он помолчал, подумал и решил: – Хорошо. Я знаю, что ты вообще-то незлая девочка, просто ещё глупая. Возьми нашего Лёшу, может быть, твоя мама сможет его вылечить. Она добрая.

– Не всегда, однако… – возразил Тяпкин, представив, как ему влетит дома за то, что он ушел без спросу и мама волнуется. – Иногда добрая…

Он вздохнул, взял Лёшу, завернутого в одеяло, и пополз назад. Вышел на тропку, весь от макушки до пяток перемазанный в песке, подошел ко мне – я уже не чаяла увидеть его живым. И протянул мне Лёшу.

– Мама, – сказал мой ребенок басом. – Лёша помирает, у него температура.

Я даже не стала его ругать: что толку? Пришла домой, вскипятила молока и стала из ложечки поить Лёшу, тот был без сознания. На ночь я ему сделала масляный компресс и завернула в свою шерстяную кофту. Раза два за ночь я поднималась посмотреть, жив ли ещё Лёша: очень он был плох. Дышал по-прежнему тяжело, волосы от пота намокли и прилипли ко лбу, но температура вроде бы стала спадать. Под утро я ещё раз согрела ему молока и напоила с ложечки, потому что видела: во рту у него от жара пересохло. Лёша молока попил и снова забылся.

Утром, когда мы проснулись и вошли в комнату, Лёша лежал с открытыми глазами, заложив руки под голову, и смотрел на нас.

– Ну как, ты живой? – спросила я.

– Живой… Здравствуйте, – сказал он очень слабым голосом. – Я так болел… – Он посмотрел на Тяпкина и добавил:– Я совсем ничего не помню.

– Ладно, зато мы все помним и потом тебе обязательно расскажем, – остановила я готового каяться Тяпкина. – Главное, ты пока выздоравливай. Кушать хочешь?

– Не очень… – вяло ответил Лёша, и я поняла, что опасность ещё не миновала.

Мы снова напоили Лёшу теплым молоком, позавтракали сами, потом я спросила его, любит ли он вообще солнце, можно ли ему быть на солнце. Мне очень хотелось вынести его на солнышко: летом при простуде оно лучший лекарь. Но, может быть, лешатам солнце противопоказано? Они, насколько я знаю, жители темных мест и гуляют преимущественно ночью.

– Я очень люблю солнышко, – сказал Лёша. – Я скучал по нему, когда болел.

Мы с Тяпкиным вымыли посуду, причем на этот раз мой ребенок так старался, что не разбил ни одного стакана. Потом мы все вышли на полянку.

Было девять часов, солнышко ещё светило низко и ласково. Я постелила на траву махровое полотенце и положила на него Лёшу. Лёша лежал, закрыв глаза, и улыбался, а мы с Тяпкиным разговаривали.

Через час мы унесли Лёшу в комнату и уложили спать, а когда он проснулся, услышав, что я звякаю посудой, приготовляя обед, то полежал некоторое время молча, глядя в брусчатый, освещённый солнцем потолок нашей комнаты, и, улыбаясь, робко попросил:

– Вы мне дадите чего-нибудь покушать? Я очень кушать хочу.

– Дадим, дадим! Мы тебе много покушать дадим! – запрыгал от радости Тяпкин.

– Конечно, дадим! – подтвердила я. Мы поняли, что теперь Лёша будет жить.

– А книжки у тебя ещё остались? – спросил Лёша Тяпкина, съев тарелку молочной лапши и две котлеты. – У тебя есть книжки с буквами?

– У меня целый воз есть книжек! – гордо сказал Тяпкин, приволок этот воз на мою постель, и они с Лёшей стали вспоминать буквы.

Так мы и начали снова жить втроем. Сначала всё шло мирно и прекрасно, и это меня тревожило: зная характер моего ребенка, я не очень-то верила в эту тишину. Однако так продолжалось целых три дня. Утром, после завтрака, Тяпкин осторожно выносил Лёшу на солнышко, на расстеленное одеяло, потом притаскивал ворох растрепанных книжек, и они принимались их листать. Я сшила Лёше беленькую шапочку, чтобы не напекло голову, и он очень радовался и гордился этой шапочкой, без конца снимал её и надевал, так что скоро захватал всю руками. Я поглядывала в окно, отрываясь от работы: здесь ли ребята, – и видела две склоненные над книжками головы в беленьких панамках.