Необыкновенный орган

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ОРГАН

Однажды вечером мы по обыкновению с восторгом слушали импровизацию знаменитого престарелого маэстро Анжелэна. Вдруг в рояли лопнула струна с дребезжанием, которому мы не придали никакого значения, но на возбуждённые нервы артиста это произвело впечатление громового удара. Он быстро отодвинул свой стул, стал потирать руки, словно — невероятная вещь! — их хлестнула струна, и воскликнул:

— Проклятый титан!

Зная его скромность, никто из нас не подумал, что он себя сравнивает с титаном. Его волнение показалось нам странным, но он сказал, что вдаваться в объяснения было бы слишком долго.

— Со мною это иногда бывает, — говорил он, — когда я играю мотив, на который я сейчас импровизировал. Какой-нибудь неожиданный шум смутит меня, и мне кажется, что у меня руки вырастают. Вы не можете себе представить, как мучительно это ощущение. Оно напоминает мне трагический и в то же время счастливый момент моей жизни.

К нему так пристали с расспросами, что он, наконец, сдался и рассказал нам следующее:

* * *

«Я родился в Оверни, в очень бедной обстановке; и родителей своих не помню. Воспитывался я на благотворительный счёт. Меня взял к себе г. Жанспре, или, как его для краткости называли, г. Жан, профессор музыки и органист Клермонского собора. Я пел у него в хоре. Кроме того, он вызвался обучать меня основам музыки и игре на клавесине.

Это был удивительно странный человек, способный на очень эксцентричные выходки и не лишённый таланта, хотя он сам был о нём преувеличенного мнения. Он хорошо играл, имел частные уроки, а изредка давал уроки и мне. Впрочем, я скорее был его слугою, чем учеником, и чаще раздувал ему меха органа, чем прикасался к клавишам. Тем не менее, я любил музыку и не переставал бредить ею. Во всех других отношениях я был полнейшим идиотом, как вы сами увидите.

Мы иногда ездили в деревню, то чтобы навестить друзей органиста, то

чтобы чинить у обывателей старые спинеты и клавесины; роялей в ту пору, то есть в начале девятнадцатого века, в провинции ещё было очень мало. Г. Жан не брезговал маленькими доходами от настройки. Однажды он мне сказал:

— Мальчик, ты завтра встанешь чуть свет, дашь Биби овса, оседлаешь её, привяжешь мой чемоданчик и пойдёшь со мною. Надень свои новые башмаки и зелёный костюм. Мы проведём два дня у моего брата, священника в Шантурге.

Биби была маленькая, худая, но сильная лошадка, на которой г. Жан ездил верхом, сажая и меня сзади. Я знал брата г. Жана, священника, весёлого и жизнерадостного человека, который иногда приезжал к нему в гости. Но о Шантурге я имел такое же смутное понятие, как о какой-нибудь пустыне Нового Света.

Г. Жан требовал, чтобы его приказания исполнялись в точности.

В три часа утра я уже встал; в четыре мы выехали в горы. В полдень мы сделали привал и позавтракали в чёрном и холодном трактирчике, стоявшем на границе вереска и лавы. В три часа мы снова пустились в путь через эту безлюдную местность.

Дорога была настолько скучна, что я несколько раз засыпал. Я приучился спать за спиною маэстро так, чтобы он этого не замечал. Биби везла не только взрослого мужчину и ребёнка, но также на крупе высокий узкий чемоданчик с инструментами г. Жана и переменою платья. Я обыкновенно прислонялся к этому чемодану, чтобы маэстро не чувствовал тяжести моего оцепеневшего тела и покачивания моей головы. На тень, отбрасываемую нашими фигурами, он мог смотреть сколько угодно; я это, в свою очередь, изучил и раз навсегда выбрал себе такую позу, которая ему ничего не могла выдать. Впрочем, иногда он кое-что подозревал и бил меня по ногам своим хлыстом с серебряным набалдашником, приговаривая:

— Эй, мальчик, в горах нельзя спать!

Кажется, в тот день он сам задремал, пока мы ехали по равнине и были ещё далеко от пропастей. Я проснулся и с ужасом взглянул на окружающую местность. Это всё ещё была равнина, поросшая вереском и карликовыми кустами. Справа высились тёмные горы с черневшими на их склонах соснами. У моих ног в маленьком круглом озере, представлявшем когда-то кратер вулкана, отражалось серое, мрачное небо. Вода серо-голубого цвета с бледными металлическими отблесками была похожа на расплавленный свинец. Однако плоские берега этого круглого озера скрывали горизонт, из чего можно было заключить, что мы находились на значительной высоте. Я не понимал, в чём дело, и с боязливым изумлением смотрел, как тучи ползли над нашими головами. Мне даже казалось, что небо грозит задавить нас.

Г. Жан не обратил внимания на моё грустное настроение.

— Пусть Биби пощиплет травку, — сказал он. — Я не уверен, что мы едем по настоящей дороге. Погоди, я посмотрю.

Он скрылся в кустах. Биби принялась щипать тонкую траву и дикую гвоздику, которая пестрела среди многочисленных других цветов этого дикого пастбища. Я старался согреться, переступая с ноги на ногу. Воздух был ледяной, несмотря на то, что дело происходило летом. Мне казалось, что поиски г. Жана длятся целую вечность. Эта пустыня, вероятно, служила пристанищем для волков, и Биби, несмотря на свою худобу, могла казаться им лакомым блюдом. В ту пору я был ещё худее, чем Биби; но, тем не менее, опасался и за себя. Местность мне не понравилась, и то, что мой учитель считал увеселительной поездкой, я находил экспедицией, полной опасных приключений. Было ли это дурное предчувствие?..

Наконец он вернулся и сказал, что мы не сбились с пути. Мы поехали

дальше. Биби трусила рысцой и, по-видимому, нисколько не боялась вступить в

горы.

В настоящее время эта дикая местность частью уже возделана и прорезана

прекрасными дорогами; но в ту пору, когда я её видел в первый раз, нелегко было двигаться по отвесным узким тропинкам, проложенным как попало, лишь бы покороче. Дороги были вымощены лишь случайными горными обвалами, а там, где они проходили по уступам, травка скрывала колею крестьянских телег и следы неподкованных лошадей.

Спустившись к изрытым берегам зимнего потока, который пересыхал летом, мы стали опять подниматься в гору. Обогнув массивную скалу, обращённую к северу, мы вышли на чистый и ясный воздух. Заходящее солнце ярко озаряло пейзаж изумительной красоты. Дорога, обсаженная густым розовым шиповником, шла по краю обрыва, над которым высились две огромные базальтовые скалы. Вершины их, изрытые действием вулканических сил, похожи были на развалины какой-нибудь крепости.

Я уже раньше видел базальтовые отложения во время своих прогулок в окрестностях Клермона, но таких больших и правильных мне ещё не приходилось встречать. На одной скале эти отложения были расположены спиралью и казались грандиозной и в то же время изящной работой гигантов.

С того места, где мы находились, можно было думать, что обе эти скалы стоят рядом. В действительности же они были разделены рвом, на дне которого протекала река. За ними тянулись горы, покрытые изумрудными лугами вперемежку с лесами и со скалистыми выступами. На склонах издали виднелись фермы и стада коров. Ещё дальше, за глубокими долинами, утопающими в солнечном сиянии, поднимались голубоватые зубцы высоких остроконечных Домских гор. Та горная цепь, к которой мы подошли, имела другие очертания, более неприступные, но в то же время и более мягкие. Буковые леса, прорезанные журчащими ручейками, овраги, поросшие ползучими растениями, прохладные гроты с бархатистым мхом, узкие ущелья — всё это было гораздо поэтичнее и таинственнее, чем холодные, обнажённые вулканы позднейшей эпохи.

Мне впоследствии пришлось ещё посетить этот перевал на границе пустыни, и я понял, почему внезапно открывающаяся взору картина произвела на меня в первый раз такое сильное впечатление. Мне никто до тех пор не объяснял, что значит красота природы. Я это почувствовал бессознательно, когда слез, чтобы лошади было легче идти на гору. Остановившись неподвижно, я совершенно забыл, что мне нужно следовать за всадником.