Виктор Вавич (Книга 1)

Груня вдруг встала, зонтик полетел назад... Груня присела к ребенку, обхватила его полными горячими руками, прижала и принялась целовать, без памяти, до слез. Она запыхалась, душила ребенка и не замечала, что он плачет.

Виктор смотрел широкими глазами, слезы вдруг навернулись, он поднял руку и со всей силы стукнул кулаком по скамейке

Груня оглянулась, глянула мутными глазами на Вавича. Нянька вразвалку побежала к ребенку, с детскими граблями в руках, с куклой под мышкой.

Вавич встал, подал Груне зонтик. Рука чуть дрожала.

На главной аллее Вавич радостно и метко стал во фронт отставному интенданту. Не надо было - подарил старика.

Раскат

БЫЛ жаркий, душный вечер. Казалось, что черный воздух налит густой теплотой

У смотрителя Сорокина за столом сидел Вавич в чистой белой рубахе, в новеньких погонах. С тонким шнурком по краям. Груня обшивала. Смотритель сидел на хозяйском месте. Он откинулся назад, поставив меж колен шашку, и ревностно слушал, как говорил пристав.

Пристав был высокий, с длинной красной шеей. Пристав был из гвардейских офицеров, и смотритель уважал: Санкт-Петербургской столичной полиции - это Сорокин видел, как будто на казенном бланке строгими буквами.

Вавич знал, что пристав ушел из полка со скандалом, и привык думать про него: из битых поручиков. Но теперь Вавич смотрел, как осанисто вытирал пристав салфеткой крашеные усы и потом форсисто кидал салфетку на колени, смотрел с робостью.

- Позвольте, позвольте, дорогой мой Виктор Викентьич, - если не ошибаюсь.

- Всеволодыч, - поправила Груня.

Смотритель ткнул Груню глазом. Груня потупилась и налила приставу из графинчика.

- Позвольте, дорогой мой, - говорил пристав, - вот вы военный. Я, знаете ли, сам был военным. Вы говорите - родину защищать...

Виктор ничего еще не говорил, но растерянно кивнул пристану.

- Так извините, - пристав опрокинул рюмку и ткнул вилкой в грибки, извините. А полиция, что делает полиция? Что, по-вашему, делает полиция? Пристав бросил салфетку, уперся в колени.

Виктор мигал, глядя в глаза приставу.

- Полиция всегда на посту! Полиция всегда в деле. Полиция беспрерывно в бою. Извольте - я! - Пристав встал, указывая рукой на грудь. - Вот сию минуту. Крик на улице, - и я там. - И он округло показал в окно. - Не рассуждая, не спрашивая. А когда вы воевали последний раз? - Пристав сощурился и повернул ухо к Вавичу.

Вавич беззвучно шевелил губами.

- Четверть века тому назад-с! - Пристав снова сел, громыхнул стулом. Груня долила рюмку.

Пристав пил и краснел, краснел лицом и затылком. Крутой бритый подбородок блестел от пота, как лакированный.

- Спокойно ночью спите, бай-бай? Почему? Спустили шторы и баста? А вот не видно вам за окном, - он покивал большим пальцем себе за плечо, - там, на мостовой! в трескучий морроз, да-с! - стоит там городовой. Да, да, которого вы фараоном дразните, - пристав зло ковырнул Вавича глазами, стоит всю ночь, борода к башлыку примерзла! А зашел этот городовой и тяпнул рюмку у стойки, - все орут - взятка. А ну, тронь вас кто в темной улице так уж орете благим матом: городовой! Яблоко на базаре стянут - городовой! Лошадь упала - городовой! Чего ж это вы не кричите: фараон! - позвольте спросить?

Пристав уставился на Вавича, насупил брови. Вавич краснел.

- Я вас спрашиваю, почему ж вы не кричите?

Смотритель тоже глядел на Виктора, запрокинув голову. Твердо смотрел, как на подсудимого. Груня поспела с графином на выручку, тайком глянула на Виктора.

- Да, конечно, есть, что не сознают... - заговорил нетвердо Виктор и зажег дымившуюся папиросу.

- Не сознают? А орут - взятка, взятка! - Пристав встал. - Кто кричит-то? - Пристав так сощурился, что Виктору стало жутко. - Студенты? А вышел в инженеры ваш студент и рванул с подрядчика, что небу жарко. Разоряли подрядчиков вдрызг, - орал пристав. - А землемеры? Что? Так, по ошибке, целины прирезывали, да? Бросьте! А в Государственном совете? хрипло тужился пристав. Смотритель дернулся на стуле. - Да, да! - кричал пристав уж на смотрителя. - При проведении дорог: города, го-ро-да целые обходили! Губернии! А если городовой замерз на посту... Это хорошо рассуждать в теплых креслах. Получается: свинья под дубом, да. Вот вы снимите-ка на один день полицию. Что день: на час. И посмотрите-ка, что выйдет... Взвоете-с!

Все молча смотрели в пол. Пристав сел.

- По-моему, - сказала вдруг Груня, - кто не любит полиции...

- Воры, воры, - смею вас уверить, воры больше всего не любят, перебил пристав. Груня пододвинула икру.

- Ведь, извольте видеть, - весело заговорил пристав, намазывая икру, ведь чем общество образованней, я сказал бы выше, тем оно больше уважает блюстителя законного порядка. В Англии возьмите: полисмен - первый человек. А тамошний околоточный, квартальный обыкновенный - в лучшем обществе. И оклад, конечно, приличный: фунтами.

- Фунтами? - удивился Сорокин.

Пристав вспотел, волосы бобриком теперь слиплись и острыми рожками стояли на темени. За окнами задыхалась ночь. Копилась гроза. Все чуяли, как за спиной стоит черная тишина.

Груня молча собирала расстроенные, расковыренные закуски. Смотритель утирал лоб платком с синей каемкой.

Вавич все еще с опаской взглядывал на пристава.

Груня принесла из кухни длинное блюдо с заливным судаком.

- Кушайте, - шепотом сказал смотритель и кивнул на судака. Но все недвижно сидели, рассеянно думали.

И вдруг дальний раскат бойко прокатил по небу.

Все встрепенулись - будто подкатил к воротам, кого ждали, веселый и радостный.

- Спаси и помилуй, - перекрестился смотритель, но перекрестился весело.

- Ну-с, за преданную порядку молодежь, - сказал пристав и, переняв графин из Груниных рук, сам налил Вавичу. - Приветный подарок.

Вавич улыбался. Груня счастливо глядела на Виктора.

- Приступаем, приступаем, - командовал смотритель и махал пятерней в воздухе.

Вальс

САНЬКА Тиктин любил балы. Санька был танцор и на балы приходил франтом. Сюртук он шил у лучшего портного и "на все деньги". Воротник был не синий, как у всех студентов, а голубой, и сюртук весь чуть длинноватый. Санька танцевал без устали, с упоением, но танцевал в такт, строго. Он не замечал, что делал ногами, как не замечает оратор своих жестов. И в танце Санька невольно проявлял и порыв, и почтительность, интимную веселость и брезгливую сдержанность.

Каждый раз, когда Санька собирался на бал, он собирался трепетно. Казалось, что должно что-то случиться, радостное и решительное, и он волновался, когда распихивал по карманам чистые носовые платки.

Балы начинались всегда концертным отделением с длинными антрактами ждали артистов. Они надували, опаздывали. Санька взволнованно томился в коридорах, на лестнице и не переставая курил. А из залы глухо слышно было, как бережно, не спеша, подавал баритон последние ноты.

Хлопают. Кажется, на бис собирается.

И вдруг задвигались стулья, и распахнулся зал радостным, трепетным шумом. И Санька слышал в этом шуме и девичьем щебете то самое ожидание, что бросалось ему в грудь и заставляло широко дышать.

Служители в долгополых мундирах с галунами выпихивали из зала стулья и покрикивали через рокот толпы: "Поберегитесь, по-берегитесь!"

Барышни в бальных платьях выбегали из уборной и наспех, тайком оглядывались, не просыпалась ли на грудь пудра. Пробегали, изящно семеня ножками, в зал, искали мамаш. Все готовились - сейчас начнется то настоящее, для чего съехались, к чему готовились, как к смотру, как к турниру.

Кавалеры натягивали белые перчатки. Солдаты струбами деловито усаживались на хорах.

Санька вошел в зал. Огромный четырехугольник паркета шевелился по берегам розовой, белой, голубой кисеей.

Высокий потолок весь утыкан электрическими лампами в квадратах дубовых полированных балок. Еще чист был воздух, прозрачно и ярко виднелись вверху лампы. Это было утро бала.