Мы с тобой Макаренки

Волков не знал, какое отношение имеет математика к признанию читателя, но похвала в общих чертах ему понравилась; он принялся за усиленное сочинение стихов. В десятом классе (тут уж чувствовалась рука учителя литературы) он настолько уверовал в свои поэтические возможности, что получил по алгебре три двойки подряд. Три двойки! Это заставило Волкова критически пересмотреть свои чувства к голубоглазой Марине Ильиничне, а когда двойка у него в дневнике стала своеобразным штампом, он окончательно убедился, что именно эту «алгебраиду» он ненавидит больше всех на свете.

Чтобы не портить процент школьной успеваемости, Волкову с грехом пополам вывели в аттестате тройку, такую же голубую, как глаза у математички.

С этой тройкой Волков поступил в монтажное управление учеником электрика. Впрочем, какие у него были отметки в аттестате зрелости, никто не спрашивал.

Мартьянов же, наоборот, свое чувство к Марине Ильиничне пронес, не расплескав, включительно по десятый класс. И Марина Ильинична, словно в благодарность за это, поставила ему в аттестате пять. Пять считается неплохой оценкой, и Мартьянов благодаря ей, а также и знаниям, конечно, сумел поступить в Одесский электромеханический техникум. Прямо на третий курс.

Игорь мечтал, правда, о литературном факультете, так как в школе был бессменным редактором стенной газеты, рукописного журнала и лучше всех «раскрывал образы» на страницах школьных сочинений.

Учительница литературы советовала Мартьяову, так же как и Волкову, поступать в гуманитарный вуз, но отец Игоря, инженер-строитель, был на этот счет другого мнения. Он сумел убедить сына, что литература от него никуда не уйдет, а каждый мужчина, если он только настоящий мужчина, обязан быть человеком техническим.

После окончания техникума Игорь «распределился» в Севастополь, где и встретил вновь своего школьного друга.

К этому времени Волков уже считался специалистом своего дела, и Мартьянов, приняв бригаду электриков-монтажников, «переманил» Митрича к себе. С тех пор, вот уже пять лет, они вместе и «мотаются» по командировкам.

Увлечение Митрича стихосложением было известно каждому.

Григорий Волков был заметной фигурой в бригаде. Эта была та самая достопримечательность, без которой не обходится ни один мало-мальски уважающий себя коллектив.

Да, он пытался писать стихи. И не скрывал этого. Читатель, не искушенный в поэзии, прочтя эти стихи, сказал бы: «…А что?! В общем, неплохо. Все складно, А чего вы их в газету не пошлете?»

«А вы думаете, напечатают?»

«Без сомнения. В газетах еще не такие стихи печатают».

«Сегодня же пошлю, – шепчет обласканный поэт, – вот только конвертов куплю побольше».

Поэт покупает конверты и начинает думать, в какую газету послать то или иное стихотворение. А это тяжелый и утомительный труд. Дело в том, что примерно тридцать три газеты нашей страны уже высказали свое мнение о стихах Волкова в письменном виде.

В начале своего творческого пути Митрич, получив ответ из одной, очень уважаемой газеты, страшно возмутился: «Не поняли!» Встал в позу обиженного и непризнанного. Но когда многочисленные ответы из газет стали похожи друг на друга, как многократно размноженные копии, Митрич понял, что газетчики правы. Пришлось серьезно задуматься. Пока он думал – шло время. А время – лучший лекарь всех душевных невзгод, оно залечило моральные травмы.

Сейчас Григорий не рискует посылать свои творения куда бы то ни было, но писать… Разве соловей перестает петь, если его пение не записывают на магнитофонную пленку? Нет, конечно. Митрич продолжает творить. Не будем ему мешать в этом и снисходительно примем его поэтическую продукцию. И если мы на этих страницах все же будем называть Волкова поэтом, то это скорее дань его человеческим достоинствам, чем поэтическим.

Григория Волкова всегда и везде звали почему-то Митричем. Возможно, за его комплекцию. Это был огромный, чем-то напоминающий сибирского медведя мужчина. Жесткая шевелюра неопределенного цвета поломала, должно быть, не одну расческу. Бригадные остряки до сих пор спорят – «рыжий Митрич или чистый блондин», и не шутя советуют вместо расчески пользоваться вилами.

У Григория спокойная, величавая походка (не то, что у некоторых порхающих поэтов). По природе своей Митрич очень добр, чем, конечно, пользуются любители получить добавку, когда он стоит на раздаче.

… Спешит Митрич наполнить котлы водой да разжечь топки. Руки выполняют привычную работу, а в голове идет другая, умственная работа, совершенно отличная от физической: «Как бы ей хуже не сделалось, пока я здесь вожусь. Надо проведать больную, ведь она одна там».

Митрич представляет, как он войдет к Светлане, положит руку на ее жаркий лоб и скажет: «Чтоб ты не смела вставать, у тебя температура!» А Светлана ответит, что температура у нее нормальная – 36 и 6 десятых, и что она сейчас же идет на работу, потому что не может допустить, чтобы ребята оставались голодными. И тут он вспоминает, что они одни. Совсем одни. Еще минута, и Митрич признается ей в своей любви.

«А разве я ее люблю? Ну, нравится она мне… Ну…» Даже себе боится Волков признаться в этом. А влюбился он в Светлану сразу же и бесповоротно.

Впервые он увидел ее здесь, в степи, заплаканную и несчастную. И такая она была в это время хорошенькая! Ее свежие, чуть припухлые губы вздрагивали, коротко подстриженные белокурые волосы падали на лоб. И даже сквозь слезы можно было разглядеть синеватые, с зеленоватым отливом глаза. Точь-в-точь, как вода Южной бухты.

И так Волкову стало жалко ее, что тут же захотелось подойти и погладить ее по голове. Погладить и сказать: «Не надо плакать, ведь вы среди друзей».

Но друзей-то как раз у Светланы и не было, Митрич это понимал. И он дал клятву, в душе, конечно, оберегать девушку от всех несчастий, какие с ней могут произойти.

Потом, раздумывая о Светлане, Митрич приписал девушке столько хороших человеческих качеств, что их бы с избытком хватило по крайней мере на трех Светлан. ? Жизнелюб Волков старался видеть в людях только хорошее.

О своем повышенном интересе к Светлане Скрипичкиной Волков, конечно, предпочитал помалкивать, но разве можно что-либо скрыть в коллективе? Да еще Митричу, у которого все радости и горести сразу же отражаются на лице?

… Наконец-то разгорелись дрова, и Волков поспешил к палатке Скрипичкиной.

Светлана уже давно выспалась и сейчас, лежа с закрытыми глазами, предавалась воспоминаниям. Ей почему-то вдруг вспомнился городской знакомый Боб Куренков. Перед самым Светланииым отъездом его судили. За воровство. Боб получил пять лет.

Светлана вспомнила, как после суда Бобкина мама кричала на своего мужа, научного работника: « Из-за тебя все так случилось! Это ты погубил нашего Вовочку! Пожалел несчастную десятку для ребенка и заставил его воровать! »

Научный работник с растерянным видом успокаивал свою жену: «Не надо, Мусенька. Ну я прошу тебя, Мусенька, – тут же люди. Он не будет голодать. Мы ему будем высылать деньги туда. Каждый месяц. Ну успокойся, Мусенька».

Жозефина тоже тогда подумала: «Действительно, тыщи, наверное, огребает, а своему ребенку рубль пожалел!» Потом Светлана стала думать об Игоре Мартьянове. Как он отличается от всех мужчин, каких она знала до сих пор! Да не только Мартьянов, и Митрич тоже, хоть и влюбился в нее с первого взгляда, что, конечно, не ускользнуло от Светланы. Люди, с которыми теперь судьба свела Скрипичкину, по-иному смотрели на вещи, да и поступки у них были совсем другие. Все это настораживало Светлану и заставляло ее сдерживаться, хотя внешне как будто ничего в ней и не изменилось.

Светлана вспомнила о матери, о квартире, и ее мысли потекли по привычному руслу. Вспомнила она и о скандале, который устроила мать в общественной приемной горисполкома. Мама Скрипичкина топала ногами и кричала так, словно торговала рыбой на приморском базаре. Она, как и Куренковская Мусенька, нисколько не смущалась присутствием незнакомых людей, занятых делом,