Форварды покидают поле

Саня идет рядом с Зиной и молчит. Молчу и я. Заставить же Асю умолкнуть почти невозможно,— настоящий скорострельный пулемет. Когда подходим к скамье, я незаметно вторгаюсь между Зиной и Саней, и ему ничего но остается, как попасть под Асин огонь.

Весенний ветерок приносит с реки прохладу. Смолкла даже Ася. Из Купеческого сада слышна музыка.

— Полонез Огинского,— объясняет Зина, словно угадывая наш интерес к мелодии.— Степан влюблен в полонез Огинского, он готов его слушать бесконечно.— Видимо, ей трудно не говорить о нем. — Степа и пишет о том, что мечтает снова услышать настоящую музыку.

— А ты получаешь письма из Ивановки? — едва сдерживая волнение, спросил я.

Проблеск торжества пробежал по ее лицу.

— Не письма, а письмо. Приезжал к ним в село сам секретарь ЦК и остался доволен молодежью. Даже обнял Степана и сказал: «Нам такие бойцы нужны, таким сыном вправе гордиться отец».

— Неужели Степан так расхвастался? — с недовернем спросил Саня.

— Нет,— спохватилась она,— мне рассказывал Студенов...

Отношение Зины ко мне сильно изменилось в последнее время. Неужели ей стала известна история с Дианой? Прежде, когда я брал ее за руку, она не протестовала, а теперь резко вырывается, точно дотронулась до раскаленного железа. Зина старается не оставаться со мной наедине, всюду появляется с Асей, а мне нестерпимо хочется сказать ей нечто очень важное. Но говорю я о том, что Днепр в этом году сильно разлился и Труханов остров почти весь покрыт густо-синей водой. Саня сосредоточенно слушает Асю:

— В сердце каждого человека скрыт целый мир красоты, нужно только суметь вызвать к жизни все эти богатства...

Иногда мне нравятся рассуждения Аси. Речь ее льется уверенно и складно, часто можно услышать всякие интересные истории и мысли. Саня даже утверждает, будто в этом смысле она выше Зины. Хм... Смешно! Согласиться с ним невозможно. В Зине сочетается все: красота и женственность, ум и чуткость, недоступность и простота.

Пока мы с Зиной молчим и каждый думает о своем, Ася наступает на Саню. Он не соглашается с ее утверждением, будто в каждом человеке скрыт целый мир красоты:

— Будь это так,— тогда каждый оставил бы по себе глубокий след, создал бы нечто замечательное.

— Чтобы что-то создать, надо чем-то быть. Кстати, кто это сказал?

Кажется, Ася озадачила его своим вопросом.

— Во-первых, ты сама себе противоречишь, а во-вторых, я не обязан все знать,— довольно зло бросил он.— Спроси у Вовы — вдруг он знает.

— У Вовы? — повторила Ася и так весело засмеялась, словно я — первобытный человек и разбираюсь только в футболе. Присмирев наконец, девчонка склонилась к Сане и прошептала ему на ухо, но так, что я уловил каждое слово:

— Это так же смешно, как, скажем, заставить козла объяснить закон Паскаля или решить уравнение с двумя неизвестными.

— О чем они шепчутся? — спросила Зина.

— Не люблю подслушивать. Лучше оставим их наедине.

Зина встала.

— Мы вас оставляем ненадолго, спешите посплетничать...

Тусклый свет луны едва озаряет заречную даль. Сейчас, пожалуй, самый подходящий момент сказать Зине обо всем, пусть она знает... Десятки раз я представлял себе это признание и давно придумал слова, которые выразили бы все мои чувства, но едва пытался произнести их, как терял дар речи.

— Вы когда уезжаете в Ленинград? — нарушив тягостное молчание, спросила Зина.

Я с облегчением вздохнул.

— В воскресенье.

— Жаль, не сможем проводить вас. В субботу мы с Асей уезжаем в Ивановку.

— В Ивановку? — удивился я.

Скажи она, что едет в Софию, в гости к болгарскому царю Борису, пли в Варшаву на похороны Пилсудского, я удивился бы не больше.

— Райкомол посылает в Ивановку бригаду «Синей блузы» на воскресный день. С нами едет и киномеханик с передвижкой, он покажет «Красных дьяволят».

Я окончательно сражен, и Зина, должно быть, просто из сострадания, говорит:

— В понедельник мы вернемся в Киев. Может, черкнешь пару слов Головне?

Разумеется, она неспроста назвала Степана по фамилии, притворяясь, будто между ними ничего нет. Я был так подавлен, что ничего не ответил.

В кино я сел рядом с Асей и, невпопад отвечая на ее вопросы, едва дождался конца сеанса.

А Зина оставалась веселой, будто между нами не пробежала черная кошка.

— Правда, хороший фильм? — спросила она как ни в чем не бывало.

— Угу... Ничего...— промямлил я. В сущности, фильма я не видел, даже не уловил его содержания. Но не мог же я сознаться в этом.

Когда мы вышли на опустевший ночной Крещатик, Зина вдруг участливо взглянула на меня, взяла за руку:

— Вова, почему рядом со мной ты всегда становишься мрачным и злым?

Можно ответить не таясь. Саня и Ася шагают где-то впереди. Но во мне говорит самолюбие.

— Я такой по натуре.

Зина смеется.

— Кто тебе поверит! С другими девчонками ты весел, а со мной...

— Тебе просто скучно со мной.

— Надулся, как индюк, и еще хочет меня развеселить!

— Ну что ж, поезжай к Степану — он тебя развеселит.

С ее лица мгновенно исчезла улыбка, она передернула

плечами и гордо вскинула голову:

— До чего ты груб! Не задумываясь, можешь обидеть кого угодно. Допустим, меня ты не уважаешь, но ведь Степан — твой лучший друг. А ему сейчас не до веселья. Стыдно, Вова! Прости меня, но чем больше я узнаю тебя, тем хуже думаю о тебе.

Я резко установился и зло взглянул на Зину, но ее это не смутило.

— Я знаю, сейчас ты уйдешь не попрощавшись или нагрубишь, все это так на тебя похоже. А правду говоря, мне хочется, чтобы ты остался еще на пять минут,

Она раскрыла «Железный поток», достала конверт и протянула мне.

Я узнал корявый Степкин почерк.

Чужие письма не принято читать.

— Ах так? Хорошо, я сама тебе прочту.

Она дала мне книгу, бережно развернула письмо и стала тихо читать:

— «Зина! Комсомольский привет из Ивановки всем нашим. Пишу тебе, фактическому другу, и знаю — не оставишь мое письмо без ответа, как Вовка и Санька. Помнишь, Игорь Студенов говорил, будто я есть посланец комсомола и рабочего класса на деревне, а фактически я есть слепой котенок или футбольный мяч, летящий то в одну, то в другую сторону. И шпыняют меня все, кому не лень, и очень часто элементы из враждебного пролетариату класса, фактическая гидра и кулаки.

Давно просил Вовку и Саньку прислать мне фактические разъяснения или литературу — в чем пуп баптистов и молокан и всякой другой отравы и опиума. Но напрасно жду от них привета, как соловей лета. Дешевки эти за футбол могут фактически продать весь КИМ и генеральную задачу пролетариата».

Мне стало не по себе. Я потянулся за папиросами. Зина уловила мое настроение и сказала:

— Он, конечно, так о тебе не думает.

— Ладно уж, читай, чего он там кудахчет.

— «Тут действуют акулы большого масштаба и мы, комсомольцы, лишь теперь пронюхали всю их подноготную, факт. Сперва мы занимались хлебозаготовками, самообложением и агитацией за кооперативное хозяйство, даже не подозревая, какие акулы за нашей спиной действуют. А кулаки все наматывали на ус и обвели нас, слепых котят, вокруг пальца. Когда они увидели, что беднота все же идет в колхоз и им уже ничем, факт, не остановить новой жизни, они из своих родичей составили артель, получили от государства кредит, хоть каждый имеет по 8— 10 десятин пахотной земли. Кулаки ивановские взяли в свои руки мельницу, будто передали ее артели и стали с незаможников брать по гривеннику за пуд помола. И все это они фактически делают, пока мы, комсомольцы, рассказываем беднякам и середнякам о господине Чемберлене и его «крестовом походе», о товарище Бела Кун, что стоит перед судом буржуазии, о поисках Амундсена.

Теперь кулак в открытую не действует, он стал хитрее, хочет оставаться хозяином в селе, властвовать над старыми и молодыми. Вот он и пустил в дело баптистов, молокан, староверов и всякий такой опиум. Я бы всех их именем революции... но многие девчата и парубки эту заразу в себе носят. Юнсекция молитвенного дома баптистов переросла уже в целый союз христианской молодежи, их там, как карасей в Десне. Там сыны и дочери незаможных селян, бедняков и середняков, а руководят ими зажиточные и темные элементы. Нашего брата они всякими уловками к себе тянут. Одна христомолочка фактически меня обрабатывает. Красоты она такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать, чуть не Василиса Прекрасная или Жанна д’Арк. И не одна она такая Венера. В том союзе все самые красивые девчата, ясно — и хлопцы к ним тянутся. Греха они не боятся. Как на исповеди скажу тебе, Зина,— устоять против такой христомолочки мудрено, Вовку к ней и близко подпускать нельзя, потому нет в нем классового принципа, а у меня в сердце огонь революции сжигает все греховные мысли. Юлия эта, прости на грубом слове, стерва первостепенная, глазами так и стреляет и уже дважды мне свидание назначала. Я ее, про себя, конечно, эсеркой Каплан прозвал. Вот таких христомолочек в молитвенном доме чуть не два десятка. Голос у Юли ангельский, молится она как артистка — в черном скромном одеянии, а на свидание идет в модном манто кофе с молоком и в самых настоящих резиновых ботах по последней парижской моде. Все больше и больше молодежи собирается в молитвенном доме, проповеди им читает благовестник Онуфрий, а был он самым что ни на есть жандармом, это здесь все старые люди знают. Проповеди свои Онуфрий так маскирует, что не сразу и поймешь, какое ядовитое жало у этой медянки. После проповеди все хором поют псалмы, а пресвитер здесь тип Серафим, лицо у него оспой побито, и весь он на Нестора Махно как две капли воды походит. Всех девок он к себе по очереди тянет, самогон глушит ведрами, а поет сладенько, сладенько: