Виктор Вавич (Книга 1)

А главное - он не знал, куда идти. Совершенно не знал, как будто его в чужом городе поставили на пустой тротуар. Он оглядывался, не узнавал места. На квартиру? Никакой квартиры: старуха давно сдала комнату... Четыре часа ночи.

"И где я, где?" - озирался Башкин.

Он перебежал на другую сторону улицы, оглянулся: яркими квадратами светился дом охранки. Ровным матом задернуты окна. Недоступно, слепо. Глядеть не хочется. Башкин шел, оборачивался. Городовой лениво шагал по улице, и пищал под валенками морозный снег. Башкин прошел до угла, и в спину городового и в окна охранки замахал кулаком. Тощая, длинная рука жердью высунулась из рукава пальто.

"Я вас... я вам... узнаете, узнаете, узнаете меня, черти... сволочи проклятые! Меня, Башкина, узнаете".

Городовой повернул. Башкин сунул руку в карман и зашагал. Он все быстрее шагал и все говорил жарче и жарче:

- Что ж это? Да что ж это? Он побежал по пустой улице.

- Ай! Ай! - и мотал головой. - И тридцать, тридцать нарочно, сволочи, как Иуде сребреники, - и Башкин с размаху на бегу ударил кулаком, больно ударил по каким-то перилам. - Сказать, рассказать кому, чтоб узнать, что же это?.. Мамочка, мамочка, миленькая, - говорил Башкин, задыхаясь от бега.

- Что, смерз? - окликнул его ночной сторож. Башкин пошел, тяжело дыша.

"Ну, кому? кому?" Матери у Башкина не было. Он был сирота. Башкин не знал, куда шел. Улицы становились пустей. Полукругом шел скверик перед церковью, и стриженые кустики стояли в снегу пушистым барьером.

"Я их разорву, - Башкин остановился в расстегнутом пальто, - в клочья! Взорву охранку... приду, принесу адскую машину, - шептал Башкин. И ему виделось, как летят черным фейерверком клочья, камни. Со скрежетом, с треском. - И клянусь, клянусь!"

И Башкин вдруг повернулся к церкви, стал креститься, крепко стукая себя пальцами, как будто вколачивал гвозди. Он подошел, стал на колени, сдернул шапку и лег лицом в пушистый, холодный снег, прижался, как в воду окунул лицо, и шептал:

- Клянусь... клянусь...

Он встал, он крепко сдвинул брови, чтобы не потерять, чтоб накрепко, навеки вдавить мысль. Он постоял минуту, глубоко дыша морозным воздухом.

- Так! - сказал Башкин и решительно тряхнул головой. И он почувствовал, как ему холодно в расстегнутом пальто.

Башкин запахнулся, пошел деловым шагом, глубоко надвинув шапку. По уши ушел в воротник.

"В номера, в гостиницу надо, - решил Башкин, - не надо глупостей, а все в линию, в линию, спокойно так и стлать, стлать".

На перекрестке он спросил обмерзшего сторожа, как пройти на Почтовую. Там он помнил вывеску: "Номера "Мон-Репо"".

Дым

САНЬКА постучал кулаком в дверь и сейчас же толкнул ее плечом - раз! Дверь наотмашь отпахнулась. Карнаух от стола, от лампы, хмурясь и щурясь, глянул на Саньку. Не успел улыбнуться, вскочил:

- Эк, ей-богу! Надо было перелицеваться. А то студентом! Полна Слободка шпиков, - сказал Карнаух уже шепотом и прикрыл осторожно двери. Ну, что? Сара вячит?

- Как это? - спросил Санька.

- Деньги-то есть, спрашиваю. Послать-то которые?

- Пятьдесят монет, - Санька обиделся на замечание, что неосторожно пришел в студенческой форме. - Вот пятьдесят монет, и посылайте, а я не знаю, черт его знает, как его: Головастиков там или Головопят какой. Санька положил скомканные бумажки на стол.

- Чудак! - сказал Карнаух и сбоку глянул на Саньку. - Когда же, к черту, мне послать, - я ж весь день в заводе. Посылать - так только тебе, а больше некому. Адрес я ж сказал: учителю Головченко. А он уж Алешке передаст. Это можно сказать, что прямо как ему... А у нас тут замутилося у-ух! - Карнаух весело мигнул Саньке.

Но Санька все хмуро глядел в пол и сосал папиросу, как дело делал.

- Ничего не слыхал? - спросил опять Карнаух и загнул голову набок, искоса глядел на Саньку.

- Нет, - сказал Санька.

- Да ты что дикобразом таким? - серьезно сказал Карнаух. - Что деньги достал -- сердишься? Так забирай, ну их к лешему, - и сунул пачку по столу к Саньке. - Обойдемся.

- Да нет. Не то, - сказал Санька и не знал, что соврать, и сказал, чтоб сказать скорее: - Да не везет, - и выругался.

- А что, брат? - Карнаух подсел к нему на кровать. - Не с бабой ли? И участливо заглянул в глаза.

- С бабой, - мотнул головой Санька. И обрадовался, что так хорошо прошло, так натурально.

- Брось! Тебе-то не везет! Фьу, брат: такому парню? У всякой бабы повезет, и никто не перебьет, дуй смело. А тут у нас, понимаешь, - де-лов! Ма-ту-шки! Шпиков - до чертовой матери. Котельщики стали - не удержать, никакая сила. Бастуем - и край. Коли нас не поддерживаете - плюем. Там их подзудили, - Карнаух хитро мигнул.

Санька глянул на него.

- Понимаешь? Не без наших, - шепотом сказал Карнаух. - Там, говорят, провокация. Говорят, их одних-то сомнут, дураков, порастаскают и страха зададут до новых веников. А это им просто зло, что не они это сделали, то-то. А нам плевать. Пусть дело пойдет, - я тебе верное слово говорю: весь завод станет. И надо, чтоб стал. - Карнаух говорил громче и громче. - Надо, чтоб стал! Они, черт маме ихней, силы копят, - говорил Карнаух, смеясь, они, сволочи, деньги копят, места теплые обсиживают. Я ведь сам знаю, я не человек, пока мне по морде не дали. Верное слово: я всех боюсь. А дай мне в рыло - я на штык полез. И не тряхнешь ты этого болота. А бахнул палкой - и жабы заквакали.

Карнаух уж стоял перед Санькой и "бахал" рукой в воздухе.

- Организация! - смеялся Карнаух. - Какая может расти организация, когда случаев нет? Случаи должны быть. А как случай получился, как взяли тебя в кольцо, тебя обжимают, - да не как-нибудь там: одному рубль двадцать, а другому два шесть гривен. А чтоб всем одинаково, всем одна расценка... в морду прикладом, - вот тогда все мы одни. Я тебе говорю: Алешка тут будет и все, брат, тут будет. Все на свете! Дым будет стоять, и Карнаух обвел целое облако рукой.

Санька плохо понимал, что говорил Карнаух, но от слов шел жуткий звон. Веселил и холодил холодком под грудью.

- Чай будем пить? - спросил Карнаух. - Или нет! Иди, пока не больно поздно, а то потом, пусто как станет, будешь у шпиков на самой мушке и возьмут на заметку.

Санька поднялся, сгреб деньги в карман.

- Так значит: Унтиловка! - говорил шепотом Карнаух. - Получить учителю Федору Ивановичу Головченке. И больше ничего. И напиши, как я сказал: "У Мани сын, поздравляю". И через три дня Алешка здесь.

И Карнаух ударил Саньку в ладонь, пожал, прощаясь.

Спокойный воздух стоял стойко. Звезды звонко пошевеливались в черном небе, и в мутной белизне пропадал конец улицы. Редкие люди перепархивали через улицу черной тенью, махали на рыси полами. Санька бойко шагал по мосткам. И, как в гулком ящике, ухали его шаги под мостками. Ночь встала, поднялась, как приготовилась. Санька набирал всей грудью снежный воздух, и тот холодок под грудью, что остался от Карнауха речей, от того, что дым пойдет, - холодок этот поднимал сердце. Будет под небом этим: должно быть. И казалось, что, как в театре, поднялся занавес, все устроено и замер последний звук, и надо начинать. Сейчас начинать. "И если кровь, подумалось Саньке, - так вот, на чистый снег, на белый, и под торжественным небом. И хоть сейчас умереть и лечь навзничь - лицом в звезды". И он глянул в небо, и вон две звезды рядом как взглянули. Как глаза. И вспомнилась лестница, и ее преданный и чуть строгий взгляд. И Саньке хотелось убитым лежать на снегу, а чтоб она взглянула. Ранили чтоб прямо в сердце, вот сюда, и Санька осторожно поднял руку и прижал к груди. И как ответ живой кольнула булавка. Как самое ясное, как самое верное "да".

- А к чертовой матери, - сказал Санька вслух, - не забыть бы дело: Унтиловка, Головченко, Федору.

Санька шагнул с мостков и побежал догонять конку. Он, запыхавшись, сел на лавку, а вокруг выл, скрежетал мерзлым железом хлипкий кузов вагона.