Форварды покидают поле

Из соседней комнаты слышалась знакомая песня:

Там, вдали за рекой,

Засверкали огни,

В небе ясном заря догорала,—

Сотня юных бойцов

Из буденновских войск

На разведку в поля поскакала.

Мы вошли туда, и я сразу почувствовал себя лишним. Выходит, не всегда в глазах можно прочесть правду, особенно в глазах девчонки... Рядом с Зиной сидел, небрежно развалясь, Севка Корбун. Меня бесят его барственные манеры, шелковая косоворотка с серебряным кавказским ремешком и даже пробор, будто прочерченный линейкой. Зачем я приперся, дурак!

— Вова, милый, пришел! Умница! — бросилась ко мне Зина, точно одного только Радецкого ей и не хватало.

— Садись рядом,— потянула Зина меня за руку. Свободных мест нет, и я охотно сажусь с ней на один стул, предвкушая сладкую месть. Покипятится сегодня пан Корбун! Зина запросто держит меня за локоть. Сидеть не очень удобно, но приятно, и я вместе со всеми пою: «Ты, моряк, красивый сам собою»,— и незаметно играю мускулами правой руки — пусть Зина ощутит силу моих бицепсов.

Она предлагает мне печенья и, дохнув блаженным теплом в ухо, шепчет:

— У тебя под кожей стальные шары.

— Ничего особенного, обычные мускулы.

— Не скромничай. Ты и сам, наверное, любуешься их игрой.

Ее шепот наполняет меня волнением, я готов слушать Зину всю жизнь.

— В восемнадцать лет ты станешь Иваном Поддубным.

Аромат ее дыхания пьянит. Сева Корбун сидит, как изваяние. Ни один мускул не дрогнет па его лице. Неужели ему не интересно, о чем мы шепчемся? Железная выдержка! А я считал его пижоном. Пока он равнодушно грызет яблоко, я прикасаюсь губами к мочке Зининого уха и спрашиваю:

— Знаешь, что будет в восемнадцать лет?

Она щурит глаза и отрицательно покачивает головой.

Тогда, набравшись смелости, я прикасаюсь губами к ее нежной шее. Зина отшатнулась, словно ее обожгло, и мучительно покраснела. Потом она отодвинулась и осторожно поглядела кругом, проверяя, видимо, какое впечатление на окружающих производит наше поведение. Я сижу, точно в пьяном угаре, растревоженный и шалый, не видя никого, даже необычно повеселевшего в незнакомом обществе Саню.

ЧТО ТАКОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Зина перекочевала к Севке, тот сидит ко мне спиной, вызывая острое желание садануть его кулаком по затылку. Подумаешь, Александр Македонский! Во всем его поведении сквозит оскорбительное равнодушие к людям. Ха... Юлий Цезарь. Интересно, а если я действительно садану, хватит ли у него смелости дать мне сдачи?

Сердце забилось от волнения, я уже весь поглощен одной мыслью — куда нанести удар. Дрожа от нетерпения, поднимаюсь со стула и вдруг чувствую, как Саня берет меня за руку. Берет? Нет, он так сжимает руку в запястье, будто ее зажали в тиски,

— Выпей холодной воды, псих! Чего взбесился? Сядь! Я скажу Зине.

— Не смей!

— Тогда пойдем послушаем, о чем рассказывает Лидия Яковлевна.

За небольшим круглым столом вокруг Лидии Яковлевны сидят мальчики и девчонки и слушают ее так внимательно, что не замечают ничего вокруг. Зина тоже усаживается возле Асиной мамы и, улыбаясь, приветливо машет мне рукой. Сразу становится легко и покойно.

О чем шла речь раньше, сказать трудно, но когда мы подошли, Лидия Яковлевна говорила:

— Случается, что иной благородный и мужественный поступок считают подлостью. Иногда вполне достойного человека окружают презрением, как чумным кордоном, и при этом честнейшего борца называют предателем. Один и тот же поступок в глазах различных людей получает совершенно противоположные оценки.

Я глядел на горькие складки в уголках рта Асиной мамы и с интересом слушал ее.

— ...Взяли нас в Самаре по делу подпольной типографии. Взяли в одну ночь всю группу, кроме ее руководителя, Акима. Именно в ту ночь Аким, по моему настоянию, ушел ночевать к рыбакам на косу. Я ломала голову над тем, как это случилось, ведь в целях конспирации мы отменили встречу на явочной квартире. Взяли нас по одному в разных концах города. Я могла поручиться за каждого из пятерых арестованных. Муж мой был опытным и закаленным революционером, связной Андрей, хоть и молодой студент, но дважды уже сидел в одиночке, Надя и Соня Столетовы были известны в революционном подполье своей стойкостью. Жандармский ротмистр Казанцев стал меня уверять на допросе, будто сестры Столетовы не только во всем сознались, но даже указали адрес и место, где хранятся шрифты нашей типографии. Адрес Казанцев назвал правильный. Но я все же поняла: Надя и Соня не дали показаний, и ротмистр пытается меня запутать. Через несколько дней взяли и Акима. Тюрьма сразу ожила, заговорили стены, застучал беспроволочный телеграф. Я стала получать информацию от товарищей, а однажды надзиратель, мрачный человек с несимпатичным рябоватым лицом, войдя в мою камеру, бросил два слова: «Предал Андрей».

Я похолодела. Мне показалось, что я ослышалась. Надзиратель повторил. «Не поддаваться на удочку тюремщика!» — решила я. Даже когда стало известно о выходе Андрея на волю, я все еще не верила надзирателю. Но однажды он принес записку, написанную рукой моего мужа: «Ли! Андрей продал дом. Родной брат М. Н. сообщит тебе, как на это реагировали родители». Я отлично поняла, о чем идет речь. Андрей предал организа цию; податель записки — свой человек, ему можно полностью довериться.

Немногословный и мрачный Михаил Назарович оказался на редкость верным и изобретательным конспиратором, он держал нас в курсе всех событий, передавал письма на волю и приносил вести в тюрьму. Благодаря ему был приведен в исполнение приговор над предателем.

Прошло два года, и где-то на этапе я узнала о трагической судьбе Михаила Назаровича. За ним, оказывается, установили слежку и однажды, при выходе из тюрьмы, обыскали. В подкладке мундира нашли два письма политических заключенных. Надзирателя бросили в камеру, на груди его прикрепили бирку: «Иуда-предатель». Его делом занимался сам жандармский ротмистр Казанцев.

Все вопросительно заглядывают в глаза Лидии Яковлевны. Каждый готов слушать ее до зари.

— Словно живой, стоит у меня перед глазами Михаил Назарович,— продолжала она.— Всегда чем-то подавленный, погружённый в себя, этот человек взвалил на свои плечи нелегкое бремя. Вероятно, самым мучительным в его жизни был мундир тюремщика, в нем он чувствовал себя куда хуже, чем с биркой иуды на груди. То, что презренные палачи сочли предательством, на самом деле было подвигом. Ведь Михаил Назарович с гордым достоинством человека, ясно сознающего свою цель, свое великое назначение в жизни, втайне от врагов и доброжелателей выполнял благородное дело. Он шел по жизни твердым и уверенным шагом.

Лидию Яковлевну расстроили воспоминания. Она встала, поправила тяжелую корону кос и заключила свой рассказ:

— Сейчас каждому ясно: предатель — не Михаил Назарович, служивший тюремным надзирателем, а связной Андрей, рядившийся в тогу профессионального революционера.

— Вы, очевидно, спрашиваете себя,— продолжала она,— зачем я рассказала эту историю. Очень важно уметь определить, что хорошо, а что плохо. В юности это не каждому удается.

Мне очень хотелось услышать подробный рассказ о Лукьяновской тюрьме, где родилась Ася, но Лидия Яковлевна устало откинулась на спинку дивана.

Саня толкнул меня в бок:

— Пижон-то смылся.

Я и не заметил ухода Корбуна.

— Пойдешь провожать Зину? — допытывался Саня.

Разошлись поздно. На улице стояла туманная ночь.

Сперва Саня шел рядом с нами, но вдруг словно сквозь землю провалился — видимо, решил оставить нас с Зиной наедине.

Правильный парень Санька, только сегодня он мог и не улетучиваться: я все еще был под впечатлением рассказа Лидии Яковлевны и отвечал Зине односложно. Вообще грезы об уединении с Зиной не стоят и ломаного гроша. Едва мы остаемся вдвоем, я немею, язык прилипает к нёбу, и из меня не вытянешь путного слова.

— Я часто завидую Лидин Яковлевне,— говорит Зина.

— Почему? — не понимаю я.