Щит героя

- Белла Борисовна, здравствуйте, с вами говорит Карич, родитель Петелина, если помните. Я получил ваше послание и принял меры...

Что говорила Белла Борисовна, Игорь, понятно, не слышал, но кое о чем мог догадаться по выражению лица Валерия Васильевича: завуч жаловалась на него - долго, обстоятельно, с подробностями.

- В ближайшие дни Игорь школу посещать не сможет, - сказал Карич. Как почему? Я же п р и н я л м е р ы, Белла Борисовна. Вы же сами меня об этом просили.

И опять говорила Белла Борисовна, а Карич терпеливо слушал и время от времени щурился, будто свет глаза ему резал.

- Видите ли, этого я как раз не опасаюсь... В семье, думаю, все уладится автоматически и мать поймет, она ведь тоже, что ни говорите, лицо заинтересованное... Лишь бы Игорь не пошел в инстанции жаловаться... Может! А что... Вполне...

Теперь, когда Карич вновь слушает Беллу Борисовну, глаза его откровенно смеются. И Игорь невольно начинает улыбаться вместе с ним - по индукции, что ли.

- Ну, вы уж извините, Белла Борисовна, все-таки я не профессиональный воспитатель, а так... дилетант... Нет-нет, понял я вас нисколько не превратно, возможно, слишком буквально...

Положив трубку, Белла Борисовна задумалась.

Можно ли было подумать, что этот вполне приличный с виду человек, так логично рассуждавший в ее кабинете, решится избить мальчишку, да еще не родного сына? Ужасно.

Ей вспоминаются суровые глаза Карича, его тяжелые руки, его необъятная грудная клетка... Кошмар! И виновата, выходит дело, она, хотя ей и в голову не приходило вкладывать скрытый смысл в свои слова.

"А какой смысл был в твоих словах? Что ты имела в виду, когда просила принять самые решительные меры? Какие более действенные меры, чем твои, есть в распоряжении родителей?"

Это спрашивала совесть.

И отмахнуться от нее было не так-то просто, особенно человеку, в самой основе своей неплохому.

"Кто ты, Белла? - не успокаивалась, вела свой допрос встрепенувшаяся совесть. - Ты восторгалась Макаренко, когда поступала в институт, ты собиралась совершить хотя бы маленькую революцию в педагогике, а теперь?

Теперь тебя прошибает, словно малярийным ознобом, при одной мысли, что Петелин может пойти в гороно, и будет комиссия, и придется писать объяснительные записки, униженно ждать решения...

Кто же ты, Белла? Неужели обыкновенная, пошлая неудачница?

И кто виноват в этом? Сама. Больше спрашивать не с кого, Белла".

Так, размышляя, она вышла на улицу и почему-то вспомнила, как однажды в доме отдыха судьба ее свела с директором профессионально-технического училища Балыковым. Он даже пытался за ней ухаживать - робко, правда, и довольно неуклюже. Но дело не в этом. Как она позавидовала тогда спокойной уверенности этого Николая Михайловича, его убежденности в своих педагогических концепциях и принципах.

О чем бы ни заходила речь - а говорили они главным образом о своей работе, - на все у Балыкова был готовый и всегда веский ответ.

Вспомнив Николая Михайловича, Белла Борисовна даже вздохнула: и откуда только берется в людях такая уверенность. А она еще снисходительно поглядывала тогда на Балыкова...

Синюхина встревожена. И снова причина беспокойства - непутевый ее сын.

Что-то он подозрительно тих все последние дни и почти безвыходно сидит дома. Странно! Обычно его домой и медом не заманишь: или по двору гоняет, или допоздна утюжит окрестные улицы, или болтается вокруг стадиона, где не столько "болеет" за выступающие команды, сколько меняется значками.

- У тебя что болит? - подозрительно косясь на сына, спрашивает Варвара Филипповна.

- Ничего не болит.

- А почему тогда дома сидишь?

Гарька делает удивленное лицо и не без пафоса отвечает:

- Странный вопрос! Я занимаюсь. Экзамены ведь скоро.

- Ну вот что, - решительно пресекает эту речь Синюхина, - давай без фокусов! Чего натворил? Почему нос боишься на улицу высунуть? И не смей врать! Все равно узнаю, так уж лучше сам отвечай.

Гарька хорошо знает материнский нрав и нисколько не сомневается, что-что, а дознаться она дознается. И тогда будет правда хуже. Пошмыгав носом, суетливо порыскав глазами из угла в угол, он начинает: Игорь смылся с урока. Классная послала его найти. Он и нашел... - и так далее со всеми подробностями рассказывает Гарька.

Когда рассказ доходит до половины - до пол-литровой бутылки и красных чернил, - Гарька замечает, что мать слушает без одобрения, но с интересом. Это подбадривает, он подпускает слезу в голос:

- Не стал бы я его красить, сам виноват, по шее мне тогда врезал - я без памяти свалился. А за что? Ведь правду сказал...

- Какую еще правду? - строго спрашивает Варвара Филипповна.

- Ирку его прекрасную обозвал, чтобы не врал про нас...

- Про кого это?

- И про тебя, и про меня.

Как ни странно, но последние слова Синюхина пропускает мимо ушей, ее, должно быть, совершенно не интересует, что может говорить Игорь о ней, о ее сыне. Она спрашивает:

- А он знает, кто его покрасил?

- Догадывается. Но свидетелей нет...

- Учительнице он сказал? Может, Белле Борисовне?

- Кто его знает... мог и сказать, а мог и не сказать.

- Или дождик, или снег, или будет, или нет! Ничего ты не соображаешь. И чего он тебе по второму разу шею не накостылял? Знал бы, чья работа, ходить тебе битому... - И после довольно продолжительного молчания говорит: - Сходи-ка ты к Петелиным - за книжкой или еще за чем - и погляди, какой у тебя разговор с Игорем выйдет, что в доме у них, погляди... И нос не вороти. В доме при Вавасике, при матери он тебя не тронет.

- Игорь три дня как в школе не был, может, болеет, - сказал Гарька. Чего я припрусь...

- Болеет? Вот и хорошо: бери в холодильнике апельсин и ступай проведать товарища. Синюхины обид не помнят и зла на соседей не держат.

Домой Гарька возвращается через полчаса и сразу же докладывает матери:

- А он, оказывается, и не больной совсем. Говорит: дома лучше к экзаменам готовиться, больше за день успеть можно... Только он чего-то крутит...

Варвара Филипповна выслушивает сына молча, поправляет прическу, подкрашивает губы, запахивает халат поплотнее и исчезает. Ее дипломатический визит к Петелиным продолжается еще меньше, чем посещение Гарьки. Возвращается она сумрачная и раздраженная. Ничего не объясняя, велит Гарьке:

- Завтра пойдешь к Белле Борисовне и все ей, как на духу, расскажешь, как искал, как нашел, как покрасил Петелина чернилами...

- Вот она обрадуется и спасибо мне скажет.

- Не перебивай. Она тебя спросит, почему ты только теперь, поздно так пришел? Скажешь - совесть мучает. И признаешь - поступил нехорошо, понимаешь это, а почему так поступил - от обиды, скажешь...

- Может, мне и на колени сразу стать?

- На колени не надо. Гордость соблюдай. А помнить помни, кто кается, того легче прощают! Вот так-то. Я плохо не научу. И не позабудь сказать, что ты заходил к Петелину мириться. Она обязательно спросит, как его здоровье. Говори - здоров! С удивлением так, глаза разинув это говори, чтобы она поняла - прогуливает он, а не болеет...

К Белле Борисовне Синюхин входит на мягких лапах, вся его длинная, нескладная фигура - смущение и раскаяние, и голос жалкий:

- Можно, Белла Борисовна?

- Что случилось, Синюхин?

- Виноват... И вот пришел, чтобы сказать... извините...

- За что извинить?

- За Петелина...

- Опять Петелин? Что он еще натворил?

- Не он - я... Покрасил тогда чернилами, чтобы на кровь было похоже... и бутылку поставил рядом...

- Для чего ж ты это сделал и почему сразу не признался?

- Со злости. А сразу побоялся... Разве я знал, что из-за этого такой шум получится... А теперь совесть... - И еще долго тягуче и бессвязно Гарька объясняет Белле Борисовне, как было дело, что из этого вышло и как ему стыдно...

- Ну ладно, - говорит Белла Борисовна, - а Петелину ты это объяснил, у него прощения попросил, ведь пострадал он, а не я?