Человек с горящим сердцем

Но путь Федора лежит к нищим Собачеевкам, Нахаловкам и Шанхаям. Вот у оврага слепленная на скорую руку хибара. Сергеев нажал на щеколду. В комнатушке на нарах кто-то храпит. Сергеев принялся тормошить знакомого шахтера.

— М-м-м... Какого дьявола?

— Дело есть, Семен. Вставай!

— Артемушка!? — вскочил, протирая глаза, лохматый и скуластый хозяин. — Выходит, жив... А я уже думал — сцапали царские прихвостни нашего Артемку! Привез чего интересного?

— Привез... А твоя семья в деревню, что ли, махнула?

На лето... Потом уж насовсем в Юзовку возвернутся. Замучили мужика недороды да подати!

Народ на рудниках и заводах больше пришлый. Крестьян гнали сюда слухи о хорошем заработке. Работа опасная, но не помирать же на селе с голода?

И хлебороб Семен Гринько из-под Купянска стал забойщиком — обжился и привык.

Федору верили, он был свой. Острым словом и шуткой пробуждал в усталых сердцах надежду.

— Все еще на «Ветке» спину гнешь? — спросил он у забойщика.

На Берестово-Богодуховском руднике. Бывает, по два урока за смену даю! А в общем, хрен редьки не слаще... Значит, вечерком соберемся? Сейчас-то нашей артели в забой.

— Вот и хорошо! Возьмите и меня.

— В преисподнюю? — удивился Гринько. — Мы хоть за деньги лезем к черту в зубы, а ты какого лешего?

— Все надо видеть своими глазами!

Гринько задумался. Может, спустить Артема в рудник вместо заболевшего отгребщика Тихона? Штейгер [1] в забой заглядывает не часто, а с десятником поладить можно.

Нарядную миновали беспрепятственно. У Сергеева, как и у всех, на поясе лампа-шахтерка, а на плече обушок — этой кайлой рубят под землей уголь. Товарищи Семена с интересом оглядывали новичка, да и табельщик, как показалось Федору, задержал на нем пристальный взгляд... Мнительность подпольщика?

Клеть со свистом ухнула в колодец ствола. Пол уходил из-под ног, и сердце Федора с непривычки зашлось. В глазах рябили венцы шахтного сруба, на голову капала вода.

Стоп! Клеть дернулась, задрожала на канате. Лязгнула дверца. Шахтеры гуськом потянулись по главному штреку. При встрече с вагонетками жались к мокрым стенам.

Повороты, тесные проходы и боковые штреки. Лампы-шахтерки освещали под ногами небольшой круг. В забой пробирались согнувшись, задевая головой о поперечины крепи.

В самом тесном закутке подземелья все присели на корточки и прислонились спинами к стене забоя. Повесили лампы на подпорки крепи и несколько минут отдыхали. Закурить бы...

В изломах забоя искрился уголь, тускло отсвечивала порода.

Вскоре зазвенели обушки. Земля глухо и нехотя отвечала на их короткие удары.

Семен крякнул, плюнул на ладони и тоже полез в свою нору-нишу. Федор за ним. Коленям больно, в ладони впиваются острые грани угля. Как тут работать? Не размахнешься...

— Пласт угля тонок — от силы полтора аршина, — пояснял забойщик. — Если наскочишь на раздутый пласт — повезло! Только редко это, и расценок норовят тут же сбить!

Федор пытался разглядеть, что и как делает забойщик.

Полулежа на согнутой руке, тот бил обушком в черноту. Оттуда, больно жаля лицо и руки, отскакивали кусочки угля. Федор подался назад и стал отгребать уголь.

Обрушив подрубленный пласт, Семен крикнул в темноту:

— Лешка, ты здеся? Вези мой уголь в откаточный штрек.

Из пещерного мрака выполз подросток. Набросав в короб на салазках черные глыбы, он надел на голые плечи лямки. Жилы на шее саночника надулись, ребра еще больше обозначились. Голова его свесилась, весь он напрягся и застонал, руки и ноги заскользили в черной жиже. Цепляясь за неровности почвы, мальчик потащил свой короб с недетским грузом.

За какие грехи здесь маются и малые ребята?

Семен Гринько вытирал на лбу черный пот:

— Теперь имеешь понятие про нашу каторгу? Отвести тебя, что ли, к стволу? Сам-то заблудишься.

— Еще побуду. Дай обушок — попробую.

— Куда тебе! Нашу хитрость не изучишь, только себя измучишь.

Кто-то насмешливо отозвался из темноты:

— Здесь не контора, где чернила переводят.

— А чо? Пущай отведает, — донеслось из другой берлоги. — Дай-ка, Сеня, своему дружку струмент. Может, и пондравится!

— Да поможет ему аллах, — сказал забойщик татарин Юсуф.

— Го-го-го! — откликнулась смехом окружающая Сергеева темень.

«Ах, вот как?» — вскипел Федор. Его принимают за белоручку. Ну хорошо же! И, вырвав из рук Семена обушок, он полез в дыру, где тот рубил уголь.

Тесно... Ни повернуться, ни занести за плечо кайлу, чтобы ударить ею в полную силу. А над головой «крыша» из сланцевого плитняка. Раньше она покоилась на угольном пласту, а теперь он выбран...

«Ничего, приспособлюсь! Силенок хватает, только сноровки нет».

Зубок — острый конец обушка — скользит по крепкому углю, скалывая лишь кусочки. Терпение, еще раз терпение!

— Клюй в самый низ пласта, засекай куток! — подбадривал Семен.— Да не лупи, Артем, в породу! Врубишься поглубже — обрушивай уголек... Эх, сплоховал!

Федор приладился. Удары стали короткими и точными. Вгрызался сталью, делал глубокий паз в нижнем слое пласта. Выручали мускулы и упрямство. Умел слесарить, кочегарил, лопатой орудовал не хуже грабаря, даже официантом в Париже пришлось, а тут...

Адский труд! И все за гроши... Еще и мысль неотвязная: вот-вот рухнут тысячи пудов породы. Где больше погребено шахтеров — на поселковом кладбище или тут, на дне глубокого рудника?

К обеду Федор приловчился к обушку, и шахтеры уже не насмешничали. Даже десятник дивился старанию новичка.

Пошабашили на обед. Ели истово, делились харчами.

— Бери, Артем! Пустое пузо ни в пляску, ни в работу… Только поп да петух не евши поют.

Федор не отказывался:

— Верно! Хлеба ни куска, так и в тереме тоска. Брюхо — что царский судья: и молчит, да просит!

Черный хлеб с луком, тарань с картошкой, запивали квасом и балагурили:

— Этот квас уже семерых пас, добрался и до нас.

В полумраке сверкали глаза и зубы. Покончив с едой, пожилой крепильщик сказал Федору:

— Обзнакомнлся с нашим горем, парень? Смерть за плечами, в получку пять целковых, а из деревни одно строчат: «Шли деньжат».

— Худо, ой как худо! — вставил Юсуф. — Все помирать будем.

— Скотинка мы для хозяев, и боле ничего! — зло бросил Семен. — Изгаляются как хотят, а мы молчим, бессловесные.

— Плевать! — тряхнул чубом озорной шахтер, который утром проезжался насчет чернил. — Я вот завтра гульну в трактире. Поднесут мне с поклоном водочки, граммофон заведу за пятак. Не шахтер — барин!

— Ну и балда! — сплюнул Гринько. — А потом заляжешь в подзаборную канаву? Одно слово — свинья ты, Петро, с куриной мозгой.

Парень сконфуженно засопел, а Федор торопливо сказал:

— Требуйте, братцы, прибавки! И не просите, а требуйте. Нынче уголек в цене. В Баку бастуют нефтяники, и хозяева переводят заводские котельные на уголь. Самое время подать свой голос! Не водку глушить, а добиваться у живоглотов достойной оплаты труда, дешевого жилья, человеческого обращения. Вы люди, и молчать вам не к лицу!

— Так они и поделятся, станут братьями! Скорее нам горло перегрызут!

— Худо говоришь, — вздохнул Юсуф. — Тюрьма да Сибирь...

— Ну и что? — вдруг загорелся Петро. — Небось в остроге бесплатно кормят... А забастуем — может, кое-что переменятся!

Из темноты пискнул мальчишеский голос:

— В тюрьме и зимой тепло! Я не боюсь богатых.

Все обернулись. Во мраке сверкали глаза Лешки-саночника.

— Уйди, шайтан! — крикнул Юсуф. — Твоя дело — возить уголь.

— Кышь отседова, щенок! — швырнул крепильщик в подростка куском отбоя. — Такому оборвышу, как и холостому Петру, все нипочем. Ты, Петро, и сейчас сало жрал, а я воблой давился. А если меня за решетку, кто моих сопливых до ума доведет?

Шахтеры понурились. Давила безвыходность. Заговорили о штрафах, о том, как из них выжимают четвертаки, о стойках, которые ломаются, как спички, и обвалы засыпают насмерть горняков.