Тельняшка - моряцкая рубашка

Емельян Петрович сразу же ему:

- Вы, мил человек, меня не перебивайте. Я заика, сбиться могу. Вам же хуже будет - дольше слушать придётся, как я начну спотыкаться языком, совсем в словах заплутаюсь.

Больше его не перебивали.

С тех пор Емельян Петрович стал заикаться всё меньше и меньше. Сейчас он совсем не заикается...

Отец мой любил говорить: клин клином вышибают. Это он меня научил холода не бояться. Как утром проснусь, сразу одеяло сбрасывать и с кровати вскакивать. И Муська так же делала. Я знаю: многие из нашего класса под одеялом одевались. Топлива тогда, правда, не было. Но вы, может, и не поверите, что те, кто под одеялом одевались, чаще всего школу пропускали из-за простуды. А Муська один раз только болела бронхитом. И потому, что полдня в очереди стояла за хлебом и ни за что не хотела, чтобы мама её сменила. Я в школе был, отец на работе. Ну и дома, конечно, топлива не было - холодно. Беда с этими упрямыми девчонками. Если упрямая, так уж такая, что рассказать - не поверят. Она же, Муська, ещё только косые палочки в тетради рисовала, а уже говорила: "Я буду учительницей". Ну не смешно? Такая кнопка - и вдруг учи-тель-ни-ца! Надо же такое придумать.

ХОРОШО!

Дом, где я жил, был знаменит на весь город.

Дом был большой, и народищу в нём было жуть как много - как в маленьком городе. Наш дом можно было бы назвать городом мастеров. Самые что ни на есть лучшие мастера жили в нашем доме.

К нам приходили люди из порта - грузчики в широких блузах, совсем таких, в какой на картине писатель Лев Толстой. Бывали у нас и матросы. Они носили брюки-клёш. Что значит это слово, я не знал, но о брюках таких мечтал; они даже снились мне.

Брюки-клёш туго затянуты в поясе, они как бы облепляют бёдра, но ниже колен расширяются вроде колокола. А совсем внизу, у ботинок, клёши эти так широки, что ботинок не видно. И вот, когда у человека руки и грудь обтянуты полосатой тельняшкой, а над ботинками болтаются брюки-клёш, сразу видно - моряк.

В нашем доме бывали и франты, как в те времена называли стиляг. Они носили брюки-дудочки - узкие-узкие. И короткие. До щиколотки.

Рыбаки приходили в высоких сапогах. Я видел такие же на картинках в книге "Три мушкетёра". И капитаны пиратских кораблей были в сапогах с раструбами. Ох и любил же я читать книги про пиратов!

Разный народ бывал в нашем доме. И многим из них я давал справки, как пройти к мастеру. Однажды меня спросили о том, о чём часто спрашивали:

- Мальчик, не знаешь, где Емельян Петрович?

- Ушёл за булками в булочную Криади, скоро придёт.

- Хорошо.

Это сказал мне худой, сутулый человек в красной рубашке-косоворотке и в картузе с лаковым козырьком. Такие картузы носят рабочие на мыловарне и на паровой мельнице. Только этого долговязого я знал - он не рабочий, просто подделывается под рабочего. До революции сам имел завод, где варил мыло. И был председателем купеческого клуба. Раньше, до революции, был такой клуб, где одни только купцы собирались. А теперь этот человек работает на "Красном мыловаре" и называется красным специалистом. Он из той породы людей, что будут с тобой разговаривать, только если им от тебя что-нибудь нужно.

Я учусь в школе с его сыном Женькой. Тем самым, что боится тёмной комнаты. Сын мало похож на отца: у Жени такие толстые щёки, что их видно со спины из-за ушей. Ушами этими Женя умеет двигать. Вы не пробовали двигать ушами? Спорим - не получится. А Женя умел. Я каждый раз, как увижу, покатываюсь со смеху. Я даже один раз мечтал, как это мы с ребятами из класса захватим военный корабль, который стоит на рейде и угрожает Красной гвардии. Подъедем туда, к тому кораблю, на лодке под видом фокусников. Женька начнёт ушами шевелить - умора. Команда корабля высыплет на палубу - матросы и офицеры, - все будут покатываться со смеху. А мы тем временем захватим корабль.

Я очень любил разное такое себе представлять.

Только ничего не вышло. Во-первых, Женя заявил, что он не будет захватывать этот военный корабль. А потом он нарочно шевелил ушами, когда я отвечал у доски, и я не мог не рассмеяться.

Что говорить! Из-за того, что я смеялся, у меня на том уроке были неприятности, а Женька только радовался. С тех пор я старался с ним не водиться.

Отец Жени, Илья Григорьевич, прекрасно меня знает. Но он не хочет унизить себя тем, чтобы назвать меня по имени или по фамилии и этим показать, что знаком с сыном какого-то портовика. Мог бы, буржуй усатый, спасибо сказать, когда я ему объяснил, где Емельян Петрович, зачем пошёл, когда придёт. А он вместо этого:

- Хорошо!

- Нет, Илья Григорьевич, плохо!

А, что говорить, я знаю, что, когда рабочие на мыловарне заходят к нему в кабинет и говорят: "Доброе утро" или "Здравствуйте", он тоже отвечает им, как мне ответил: "Хорошо". Это вместо "доброго утра". Смех.

Ну и пусть себе важничает. Всё равно он, Илья Григорьевич Ежин, ждёт Емельяна Петровича, а не дядя Емельян ждёт его, бывшего буржуя, а сейчас красного специалиста.

"Красный, - думаю я. - У нас таких красных называют "редиска". Они же только снаружи красные, а внутри белые, как редиска".

Вот и Емельян Петрович. Он невысокий, или, как говорят, невидный. Низенький. Рыженький. Плечи узкие. Брови и ресницы как пшеница. И лицо такое же - желтоватое. Я знаю, что Емельяну Петровичу много лет - он в гражданской войне вместе с сыном у Будённого воевал. Сын погиб у него на глазах, а дядя Емельян вот прихрамывает. Ранен. Не был бы ранен и контужен, с комиссаром Шмельковым работал бы. Факт.

Вот рядом с Емельяном Петровичем идёт дама. Высокая. Шляпа с птицей на полях. Птица, конечно, не живая, искусственная. Но не из маленьких. Дама заглядывает Емельяну Петровичу в глаза и, видно, просит его о чём-то - унижается.

Вот и Ежин пошёл им навстречу. Усы расправил. Улыбается. Руки раскрыл. Можно подумать, что он дядю Емельяна обнять хочет. Я слышу, как Ежин говорит ему:

- Молодой человек, а я к вам!

Я знаю, что Емельян Петрович старый. А по виду не определишь. Ему часто говорят "молодой человек". Особенно когда перед ним заискивают. Он ведь нужен всем: все люди ходят по земле. У всех людей на ногах ботинки, туфли или сапоги. А Емельян Петрович - сапожник. Лучший мастер в нашем городе. Он тоже любит слово "хорошо". Отделает пару обуви, возьмёт в две вытянутые руки по ботинку, прищурится, посмотрит и скажет: "Хорошо!"