Чистое золото

Круглое лицо Андрея было румяно, как всегда, но выражало полную растерянность. Он ежеминутно облизывал губы и глядел в сторону, избегая смотреть на учителей.

— Здравствуй, Андрей, — обратилась к нему Сабурова.

Мохов спохватился, что не поздоровался ни с кем. Вечно он сплошает! Вот Илларион и Толька как вошли — поклонились.

— Здравствуйте, Надежда Георгиевна! Здравствуйте, Петр Петрович! — торопливо начал Андрей и умолк.

За столом сидели все его преподаватели, и ему показалось, что будет очень глупо, если он начнет здороваться с каждым в отдельности.

На лбу у Андрея выступили мелкие капли пота, он переминался с ноги на ногу и молчал.

— Очень хорошо, что ты вернулся, Мохов, — продолжала Сабурова. — Ты, наверно, и сам понимаешь, что нам надо поговорить.

— Здравствуйте, товарищи преподаватели! — вдруг громко выговорил Мохов.

Он наконец нашел подходящее обращение.

От его громкого голоса Лидия Ивановна вздрогнула, а Сабурова и Александр Матвеевич улыбнулись.

Андрей еще больше смутился и забормотал:

— Я… вы не думайте, Надежда Георгиевна… Я, если бы Соколов не пришел, сам бы вернулся… Вот спросите у него… я собирался…

Ища подтверждения своих слов, Андрей обернулся к Соколову. Толя молча кивнул.

— Очень хорошо. А теперь объясни, пожалуйста, как ты — ученик десятого класса, комсомолец — позволил себе самовольно бросить занятия и уйти?

Андрей молчал. Лица педагогов казались ему холодными и строгими. Петр Петрович насупился, всегда веселый Александр Матвеевич не смотрит на него и рисует что-то в блокноте, а Татьяна Борисовна глядит во все глаза. Радуется, конечно, что сейчас ему придется просить у нее прощения. А он не будет! Ни за что! Ему преподаватели всегда верили, только она…

Сабурова видела состояние Мохова. Ей искренне хотелось прийти ему на помощь. Но она сдержалась. Пусть заговорит сам. Она не заметила, как Татьяна Борисовна вдруг встала со своего места и, обойдя стол, приблизилась к Андрею.

— Вот что, Мохов… — сказала она, и на лице ее появилось застенчивое выражение, так что все товарищи ее заметили вдруг, как она еще молода. — Вот что… Я ведь перед вами виновата. Я действительно забыла, что Петр Петрович говорил мне о вашей четверке. А я вообразила, что вы неправду мне сказали. Извините меня, пожалуйста.

Изумление переполнило Мохова. Он сделался еще краснее.

Толя и Илларион не дыша смотрели на эту сцену. Вот она какая! Может быть, права была когда-то Тоня: Надежда Георгиевна плохому человеку класс не доверит… «Да ну же, Андрюшка, говори что-нибудь! — мучился Соколов. — Стоит, молчит, и красный какой! Как есть помидорина!» — вспомнил он слова Тони.

Мохов наконец отрывисто заговорил:

— Я сам виноват, Татьяна Борисовна… Надо выяснить было… Конечно, вы нас не знаете… Обидно мне показалось… Извините, характер у меня… Хотите верьте, хотите нет, — он вдруг смело и прямо взглянул на Сабурову, — в последний раз это было. Ни в школе, ни потом… никогда себе не позволю.

— Ты даешь нам слово? — спросила Надежда Георгиевна.

— Даю честное комсомольское!

— Мы принимаем твое комсомольское слово, Мохов. Ты знаешь, что и товарищи спросят у тебя отчет в твоем поведении.

— Знаю. Что вам сказал, то же и на комсомольском собрании повторю.

— Хорошо. Я еще буду говорить с тобой. Но это мы отложим на завтра. Придешь ко мне пораньше, до уроков. Ты, староста, — обратилась Надежда Георгиевна к Соколову, — подгони вместе с Андреем пропущенные уроки. Рогальский пусть останется здесь, а вы оба идите по домам.

Она помолчала и прибавила, зорко и ласково глядя на них:

— Спокойной ночи, мальчики.

Они давно не слыхали такого обращения и унесли с собой звук голоса и взгляд старой учительницы. Они не разговаривали, бессознательно не желая нарушать овладевший ими мир и покой.

На перекрестке около поворота к своему дому Толя протянул руку Андрею:

— Ну, будь здоров… мальчик!

— И ты, мальчик, будь здоров! — отозвался Мохов и, словно вспомнив что-то, стукнул Толю кулаком по плечу: — Спасибо тебе!

Соколов ответил таким же дружеским тумаком, и они расстались.

После ухода десятиклассников Татьяна Борисовна, еще смущенная, ни на кого не глядя, села на свое место рядом с Сабуровой.

— Скажи, Рогальский, — обратилась Надежда Георгиевна к Иллариону, — вы Мохова крепко бить собираетесь?

— Собирались крепко… — ответил Илларион. — Мы ведь полагали, что он упрямиться будет, а вон что вышло.

— Так вот, я хочу вам посоветовать: держитесь спокойно, дружественно. На такого человека, как Мохов, это лучше всего действует.

— Понимаю. Пробрать-то его все-таки надо.

— Пробирайте. Пусть почувствует ответственность перед товарищами, но не очень затрагивайте его самолюбие, без резкостей.

— Есть без резкостей, Надежда Георгиевна!.. Мне можно идти? Я там газету заканчиваю.

— Иди, Илларион.

Рогальский вышел. Помогая оформлять газету вновь избранному редактору, Жене Кагановой, он произносил про себя обвинительную речь против Мохова и не без сожаления отмечал, что она сильно потеряет, если исключить некоторые «резкости».

А заседание педагогического совета продолжалось.

— Я, товарищи, отложила разговор с Моховым на завтра, чтобы не нарушить того впечатления, которое произвел на него поступок Татьяны Борисовны.

— Да-а, — развел руками Федор Семенович, — если Татьяна Борисовна решила повиниться перед учеником, это, конечно, ее дело, но я должен заметить, что не считаю такое выступление удачным педагогическим приемом… Впрочем, посмотрим, какие плоды принесет ваш юный порыв.

Он строго взглянул на Новикову, а Надежда Георгиевна, отвечая ему, положила свою руку на руку молчавшей Татьяны Борисовны:

— Мне кажется, товарищ Новикова мало думала о педагогических приемах в данном случае. Она сделала то, что ей подсказало сердце. Но я уверена, что в применении к Мохову это оказалось как раз очень удачным «приемом».

— Несомненно! — буркнул Петр Петрович.

Во взгляде его небольших, глубоко посаженных глаз Новикова уловила искорку симпатии, и это невысказанное одобрение пожилого угрюмого человека глубоко взволновало ее. Она сидела молча, удивляясь переполнившему ее радостному чувству.

Перешли к вопросу о подготовке к экзаменам и едва успели с ним покончить, как Мухамет-Нур с фонарем в руках вошел в учительскую и сел на стул около двери.

Каким-то образом Мухамет всегда узнавал, что совещание подходит к концу, и появлялся в учительской со своим фонариком в эту минуту. Обычно он провожал домой далеко живущих учительниц.

Сабурова встала, чтобы объявить об окончании совещания, но Мухамет подошел к столу и вытянулся по-военному:

— Товарищ директор, разрешите обратиться.

— Слушаем вас, Мухамет.

— Два вопроса. Один насчет дров. Скоро будет нечем топить, — мрачно сообщил Мухамет.

— Это мне известно, — улыбнулась Сабурова. — Осенью нам дров не привезли. Но приисковое управление обещало дать. Я для того и передала вам накладную.

— Так вот — не будет дров. Новый директор отказ дает. Говорит: «Здоровые мальчики и девочки, сами нарубят». Говорит: «Мне надо выполнять план, людей мало. Машины, — говорит, — дам».

— Молодец! Честное слово! — сказал Александр Матвеевич.

— Но позвольте! — заволновался Федор Семенович. — Он ведь обязан помогать школе! Я считаю, что вы, Надежда Георгиевна, должны сами пойти к нему. Кстати и познакомитесь.

Новый начальник прииска приехал на Таежный только на днях. Сабурова еще ни разу не видела его.

— Думаю, что просить о чем-то с первой встречи не совсем удобно, — сказала она. — Человек еще не огляделся, работа на него свалилась большая…

— Согласен! — заявил Петр Петрович. — Наши старшеклассники не убогие и не малолетние. Отправить их на три дня в тайгу со мною, Александром Матвеевичем и Мухамет-Нуром — на три года дров заготовят.

— Мне тоже кажется, что это хорошее предложение. Мухамет, попросите сюда товарища Рогальского, если он не ушел.