Львенок

— Ну, а он не захотел умирать, — наконец проговорила она. — Вместо него… — И она замолкла.

На маленькой сцене в углу террасы опять подал голос саксофон. Он трубил протяжно, печально, точно покинутый стадом слон. В зеленом Ленкином лимонаде вспыхнули рубиновые искорки. Это лучи солнца, клонившегося к горизонту, собрались в зеленом фокусе.

— Что вместо него?

— Да ничего. Просто эта история послужила ему сюжетом для рассказа. Причем довольно глупого рассказа. Слышите, как замечательно они играют?

— Я бы хотел его прочесть. Еще бы ему не быть глупым — ведь описать истинную вас под силу разве что Шекспиру. Вы мне его дадите?

— Да послушайте же! — И она прикоснулась к моей руке своими пальчиками с розовыми ноготками. Мое тело будто пронзил сильный электрический разряд.

— Вы любите джаз?

— Угу, — она энергично кивнула. — Я люблю саксофоны. Особенно баритон.

Я проследил направление антрацитового взгляда и увидел человека, которого (как мне казалось) звали Конипасеком и который как раз и дул в этот самый баритон. Шея у него раздувалась с двух сторон, на лбу набухли жилы. Музыка выходила странная, грубая, ностальгическая, и барышня Серебряная точно впала в транс. Саксофонист дул, как ветер, как тот ветер, что занес сюда из Москвы профессора Льва Ильича Шубатова, от которого все ждали совершенно другого. Но дедушка Шубатов склонил голову к плечу, послушал-послушал этого Конипасека с его ребятами, а потом сказал: «Хорошо играют, молодцы!» А когда один из товарищей прошептал тихо слово «космополитизм», дедушка замотал головой: «Какой там космополитизм! Это музыкальный эксперимент. Нам нужно воевать против механического традиционализма!» И товарищ Пехачек, которому предстояло на следующий день произносить заключительное постановление, быстренько отполз в сторонку, всю ночь трудился в поте лица и вместо Конипасека, который в первоначальном варианте обвинялся в идеологической диверсии, разгромил коллектив под названием «Академическое общество традиционного джаза», использовавший исключительно народные музыкальные инструменты. Барышня Серебряная стряхнула с себя оцепенение, убрала руку, разомкнула электрическую цепь. Саксофон смолк, и какой-то очкарик принялся лупить по вибрафону. Звонкий, нервический голос инструмента нашего века вернул барышню Серебряную к действительности. Она заморгала смоляными ресницами и улыбнулась мне чуть ли не виновато.

— А почему вы любите именно саксофоны? — спросил я.

— Не знаю. Они разговаривают, вам не кажется? С ними можно вести беседу.

— Мне надо было научиться играть на саксофоне. Моя беседа занимает вас куда меньше.

Она опять рассмеялась, опять положила свои розовые пальчики мне на руку — почти ласково положила. Я прикрыл их пальцами своей второй руки. Тогда она немедленно высвободилась и устремила свой антрацитовый взор на Петршин.

— Рассказывайте о вашем шефе, мне это интересно, — проговорила она.

— Вам это интересно?

— Интересно. Я и впрямь не люблю притворщиков, обманщиков и литераторов. Но зато мне нравится про них слушать. Какими они бывают, эти притворщики и обманщики.

— Может, я тогда лучше расскажу о себе?

— Мужчину украшает скромность, — сообщила Серебряная и вознаградила меня новой порцией звенящего смеха. — Про вас потом. А сейчас меня интересует ваш шеф. Мне хотелось бы узнать его анкету.

— Пожалуйста. — Я откинулся на спинку стула, и на мгновение в глаза мне сверкнули последние лучи солнца. — Итак: Эмил Прохазка, возраст сорок девять лет, главный редактор издательства «Наша книга» и по совместительству писатель. Отношение к государственному строю положительное.

Очередное поощрение трелью переливчатого смеха; воодушевленный, я продолжал:

— Уже в ранней юности обнаружил у себя талант поэта, который с тысяча девятьсот тридцатого по тысяча девятьсот тридцать восьмой год целиком посвятил служению идеям Масарика, с тысяча девятьсот тридцать девятого по тысяча девятьсот сорок пятый — служению идеям Иисуса Христа, а с тысяча девятьсот сорок пятого по сегодняшний день — идеям Маркса, Энгельса и Ленина; до двадцатого съезда — еще и Сталина. Его творчество, отличающееся любовью к родному краю, к которой позднее добавилась ненависть к социальным несправедливостям и империализму, было в 1953 году отмечено государственной наградой. Критика ценит его как одного из выдающихся представителей социалистического реализма, в чьих произведениях всегда присутствуют типично национальные, чешские черты.

По мере того, как я говорил, улыбка барышни Серебряной тускнела.

— Вам скучно, да?

— Что вы, наоборот! — поспешно возразила она. — Вы так интересно и четко излагаете.

— Серьезно? Вот видите… а когда я вчера на пляже упомянул о том, что шеф проверяет анкетные данные своих жен, у вас стало такое лицо, что я испугался, что допустил политическую бестактность.

Она широко улыбнулась.

— Мне стало плохо с сердцем, ваши политические откровения тут ни при чем. А что там, собственно, вышло с его женами?

— Вам и это интересно?

Барышня Серебряная втянула в себя последний глоток зеленого лимонада, и на ее лицо упала тень Петршинского холма.

— Ну разумеется. Женщин всегда интересуют сплетни из семейной жизни. Особенно из чужой. — Она взглянула на меня поверх соломинки, которую зажала в зубах, словно сигарету.

— Ах, вот оно что, — протянул я. — Тогда ладно. Итак, первая его супруга была дочерью издателя по фамилии Ваня. Прохазка женился на ней в начале войны, и они прожили вместе до сорок восьмого года. Ее папа платил налог как миллионер. Потом шеф женился на…

— А до того у него никого не было? — перебила она меня. Официант, пролетая мимо, заметил наши пустые стаканы, затормозил и умильно склонился над барышней Серебряной.

— Еще один, мадам?

Серебряная вздрогнула так, словно ее напугали, непонимающе глянула на официанта и покачала головой.

— Нет. Принесите лучше водки.

— Слушаюсь. Одна водка. А господину?

Я радостно таращился на свою визави.

— Мне тоже водку.

— Два раза водку! — возвестил официант миру и улетел. Со стороны сцены донесся долгий басовой призыв трубы.

— Вы пьете спиртное?

Вид у нее был удивленный. Щеки, только что розовевшие так же ярко, как полосы на белом платье, внезапно стали такими же белыми, как само платье.

— Я? Нет. В смысле… иногда.

— А почему именно сейчас?

— А вы почему?

Я всматривался в ее глаза — но безуспешно. Что должна означать эта водка? Что она хочет сокрушить внутри себя некую преграду? Устроить себе нечто вроде того шока, какой получила Верушка? И все из-за притворщиков и литераторов? Я усмехнулся.

— Потому что вы приводите меня в отчаяние. Вокруг так красиво, и вы такая красивая, и мы сидим на такой красивой террасе возле реки — и говорим о моем шефе. Почему мы не говорим о вас?

Она улыбнулась.

— Всему свое время. А терпеливые получают награду. Так ответьте мне на вопрос, который я вам задала.

— А какой вопрос вы мне задали?

— О вашем шефе.

— Своего шефа я с вами обсуждать отказываюсь. Если он вас так интересует, то могу познакомить. Он очень увлекается юными созидательницами социализма.

Мне это уже действительно осточертело.

— Вот возьму и поймаю вас на слове, — сказала барышня Серебряная.

— Буду рад услужить. С удовольствием погляжу на то, как вы опалите себе крылышки. Только считаю своим долгом предупредить, что девиц он меняет примерно раз в квартал. Внебрачных детей у него штук пятнадцать.

— Я сразу заметила, какой он сексапильный, — вздохнула Серебряная. — Меня к нему точно магнитом тянет, прямо сил нет сопротивляться. А с кем он встречался до своей первой жены?

— С госпожой Ганой Бенешовой,^[16] — отозвался я. — Тайком, разумеется.

— Да нет, я серьезно!

— А если серьезно, то зачем вам это?

Официант принес водку, быстро обласкал взглядом барышню Серебряную и умчался заниматься менее приятными делами. Ленка немедленно взялась за рюмку, резко, точно изголодавшись, поднесла ее ко рту — и внезапно замерла и посмотрела на меня.