Осень

- Почему ты выбрала именно эти стихи?

- Иногда хочется читать грустное.

Ольга Денисовна подходит, молча гладит курчавую потупленную голову. Она-то, учительница, считала эту грустную чернушку обыденной!

- А ты, Елена Прекрасная, что прочитаешь?

Обыкновенно прозвища даются учителям. Здесь, наоборот, Ольга Денисовна сочиняет им прозвища. Кого только нет в ее классах?! Королевич Елисей и Василиса Премудрая. Кошка, которая ходит сама по себе. Рассеянный с улицы Бассейной.

- А ты, слабый пол, что голову в плечи втянул, как черепаха? Давай-ка читай.

Встает парень, довольно-таки нескладный верзила, мнется, бормочет стихотворение.

- Что тебя тронуло в нем?

- Н-не знаю.

- Садись. Я на тебя и смотреть-то не хочу, - притворно, а может быть, и не притворно, сердито отворачивается Ольга Денисовна.

- Кто-нибудь выучил более двух заданных стихов?

Поднимаются руки. Одна, две, три... Вот это радость, плата за труд.

Ульяна Оленина знает наизусть весь "Соловьиный сад".

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Я забытое что-то ловлю

И любить начинаю томленье,

Недоступность ограды люблю.

Позвольте! Откуда взялась Ульяна Оленина? Блок - это десятый класс. Ульяне Олениной еще год до десятого.

И Ольга Денисовна никогда не придет к ним с потрепанным томом в синем бумажной обложке.

Проклятый склероз! У нее уже путается память, мешаются ученики, давние и недавние, и даже Блок понемногу отходит в туманную даль. Сейчас ее волнует не Блок, а другое.

Поверить нельзя, как изменилась ее жизнь! А главное, сама она за такой короткий срок, ничтожно короткий, стала совсем другой. Посторонний, может быть, еще не заметит, но она-то знает, стыдится в себе перемены и не может ничего поделать.

Утром сегодня вышла из дома едва не в слезах. Соседка Нина Трифоновна объявила, что скоро получает квартиру, однокомнатную, зато кухня большая, что твоя зала! И прихожая вместительная, одежный шкаф стенной. И санузел раздельный.

- Ольга Денисовна, родная ты наша, привалило нам с Вовкой! Поверить боюсь. Вовка божится, не нынче-завтра дадут ордер.

Она ликовала, а Ольге Денисовне железным обручем зажало грудь, слова выдавить не могла, с трудом заставила себя улыбнуться.

- Ваша дружба! Грош цена вашей дружбе, чужие, все чужие! - бормотала, шагая желтыми бульварами.

В мыслях она уже начинала приспосабливать к их жизни свою. Сочиняла идиллию, как станет помогать им по хозяйству, они оценят, она им будет нужна. Жаль, нет ребенка, заделалась бы бабушкой. Она сочиняла что-то в облегчение своей одинокости, старалась вымыслами немного утешить себя.

Так нет, даже это вымышленное утешеньице ускользает от нее! Она судила себя: "Эгоистка, радоваться бы удаче соседей, а я хнычу".

Судила себя, а все равно обижалась.

Все время на кого-то обижалась. Или вспоминала прежние обиды. "Не стыдно ли Марье Петровне выживать меня из школы в угоду директору и Надежде Романовне? Думаете, не знаю, кто на меня наговаривал? И не по программе учу, и распустила ребят, панибратствует, и то и се. Эх, Марья Петровна, вас не очень-то любят ребята, вот что я вам доложу".

Но ведь были в коллективе люди, кто встал бы горой на ее защиту, если бы она обмолвилась хоть словечком о том, что происходит. Что директор ее выживает на пенсию. Грозит и улещивает, взывает к совести (да, к совести: "Мы заедаем век молодым").

Невольно она все чаще задумывалась. Иногда в воображении возникали картины ее будущего пенсионного существования. Ведь можно и на пенсии жить содержательно. У нас прекрасный городской учительский клуб, кино, лекции, цветной телевизор. Да что! Москва рядом. Насмотришься, наслушаешься, чего за всю жизнь не видала, не слышала. Иностранные туристы приезжают наши музеи и театры смотреть. И ты по всей стране поезжай.

Так она себя убеждала. Иногда уверяла себя, что все так и есть. Логично. Директор хочет ей добра. Ей, и школе, и обществу. Вообще исполнен разумных здоровых целей.

Но постепенно от начала замечать, что он все наедине ее убеждает, чтобы посторонние уши не слышали. Нет, просто-напросто он хочет от нее отделаться.

А тебя, Ольга Денисовна, самолюбие съедает, стыдишься того, в чем стыда нет.

И уж если по правде открыто признаться: слабая ты.

Устав от ходьбы, Ольга Денисовна садилась на скамью. Горькое лицо, лоб изрезан морщинами, углы рта опущены - она будто видела себя со стороны, свою неприкаянную старость. "Так жить нельзя! Какими-то меленькими мыслишками набита голова. Не сметь! Учитесь властвовать собой, Ольга Денисовна".

Группка девушек с веселой болтовней проходила мимо скамьи.

- Каждый день звонит, - щебетала одна. - Как вечер, так и звонит.

- А ты?

- Когда подойду. А то сестренку подошлю соврать что-нибудь. Смехота!

- А он?

- Переживает! Умора!

"Нарядные! - думала Ольга Денисовна. - Пестрые, яркие. Бусы, клипсы, туфли на платформах, правда, уродство, зато модно. А я? Не теперешняя я, а давняя, в молодые годы. Где мои новые платья и модные туфли? А за новое платье в милицию угодила".

Что-то в этом роде случилось давно, за несколько лет до войны. Пора бы забыть, почти и забылось, а теперь всплыло в памяти.

В ближнем магазине ширпотреба продавалась мануфактура по восемь метров на человека. Женщины, в обшарпанных юбчонках, скучных, серых платках, выстраивались в очередь на ночь. Переписывались, проверяли по списку, кто за кем стоит, знакомились, спорили, ссорились, мирились, а за полчаса до открытия магазина, когда у входа появлялся блюститель порядка милиционер, разбегались прятаться в подворотнях, чтобы ровно в девять выстроиться в заученную наизусть очередь и, обхватив друг дружку за пояс, вступить в магазин, как в святилище.

Смолоду на Ольгу Денисовну накатит иной раз бесшабашная смелость, озорной протест против нехваток, нужды, стоптанных туфель, милиционера, от которого женщины шарахаются, будто в чем-то виноваты, а он вышагивает индюк индюком, власть имущий индюк.

Что это в самом деле! Есть закон, что до открытия магазина нельзя стать в очередь? Где такой закон? Покажите. Она пришла за пятнадцать минут до открытия магазина и, к изумлению милиционера и прячущихся женщин, стала у запертого входа.