Березовый сок

Хозяин, видимо, торопился и сразу стал прощаться со всеми за руку. Меня похлопал по плечу:

- Поехали, орел! Семь верст ехать-то.

Мать подала мне приготовленный узелок, в котором была постиранная рубашка, и в первый раз обняла и прижала меня к себе.

- Не ленись, не балуйся там, в чужих-то людях... - наставляла мать.

Она утерла слезы рукавом и вышла за мной во двор.

Хозяин уже сидел верхом на лошади. Брат посадил меня сзади хозяина, открыл ворота, и мы выехали на улицу.

С крыш свисали недотаявшие сосульки и падала капель, под ногами Гнедка сверкали студеные ручьи, но все это затуманили навернувшиеся слезы.

Скоро Зарека осталась позади. Мы проезжали мимо школы. С тоской заглядывал я в ее голубоватые окна, особенно в то, крайнее, у которого стояла парта, знакомая мне до последней царапинки и чернильного пятнышка. Я даже увидел ее черный краешек, но Гнедко круто повернул налево, и школа осталась за спиной.

У ворот одного богатого верхохонского мужика собрались девки; в середине сидела учительница и что-то рассказывала. Девки смеялись.

Я поздоровался.

- Здравствуй, Степанко! - ответила учительница, веселая, белозубая.

Но не спросила, куда я поехал, - видно, постеснялась незнакомого человека. Я живо представил себе, как она будет спрашивать завтра обо мне у ребят, глядя на опустевшее место на третьей парте, и мне стало совсем тоскливо.

Мы проехали последнюю избу. Впереди лежала потемневшая и уже разбитая санями, дряблая дорога. Но снег в поле еще лежал почти не тронутый весной, только немного посерел и потускнел. Над ним стояла мглистая голубизна.

Ехали молча. Хозяин сначала долго насвистывал какую-то песенку, а потом на тот же мотив стал вполголоса напевать:

Солдатушки, браво-ребятушки,

Где же ваши жены?

- Наши жены - ружья заряжены,

Вот где наши жены!

Почти вплотную уткнувшись лицом в широкую спину хозяина, я крепко держался за него обеими руками. Волосы у него были подстрижены коротко, по-солдатски, шея красная, грубый, шершавый зипун плотно облегал спину и плечи.

- Ты что там носом-то швыркаешь? Озяб, что ли?.. - грубовато спросил хозяин. - Не озяб. Ну и хорошо. А горевать о своей деревне, о дружках-приятелях ты брось. В Филатове дружки-приятели найдутся. Племянник мой, Спирька, - ровня тебе. Подружитесь быстро. Он хороший парень.

Хозяин помолчал и стал закуривать: - Песни петь умеешь?

Я молчал. Песен я знал много и подтягивать любил, но голоса у меня не было.

- Раз молчишь, значит, не умеешь, - сказал он, махнув рукой. - Тогда сказку скажи!

Сказывать сказки я тоже не умел и совсем упал духом.

- Дядя Матвей, а стихотворение про войну можно? - срывающимся голосом спросил я.

Хозяин выдохнул первую затяжку табачного дыма и глянул на меня через плечо:

- Про войну?.. А ну-ка, давай!

Торопливо, глотая отдельные слова, я стал читать "Бородино". Первые строчки прочитал очень тихо. Потом разошелся.

...Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя,

Богатыри - не вы!..

Плохая им досталась доля:

Немногие вернулись с поля...

Голос у меня окреп, и слова звучали всё четче и воодушевленнее. Дочитав до конца, я замолчал.

Хозяин не сразу отозвался, смотрел в сторону и о чем-то думал.

- Да... Хорошо сложено... А мы вот воевали... Никто не написал про нас!

Хозяин грустно покачал головой и поторопил Гнедка, который, почувствовав, что про него забыли, еле плелся.

Поля с перелесками и кустами черемухи кончились. Примерно с половины пути дорога пошла сплошным лесом.

- Дядя Матвей, а богатыри на самом деле жили когда-то или это в книжках только? - осмелев, спросил я.

Он бросил на снег окурок и снова стал погонять Гнедка.

- Богатыри, говоришь... - раздумчиво начал Матвей. - Как тебе сказать, парень? Вроде жили. Ездили мы с отцом - это еще было до военной службы - к Сухому Логу за бревнами. Лес вокруг - неба не видно. Сосны прямые, звонкие - терема рубить из таких сосен. А в одном месте, на болоте, все сосны были перекорежены, с корнем выворочены. Тамошние мужики сказывали нам, будто Илья Муромец баловался тут: поспорил с мужиками на ведро водки - и давай лес корежить.

Я слушал Матвея, и мне виделся Илья Муромец - великан, переламывающий огромные сосны, словно тростинки. Лес тянулся почти до самого Филатова.

Когда мы выехали на опушку, справа, под желтым крутояром, блеснула Пышма, а левее я сразу увидел длинное, с белой церковью посередине, село.

- Вот оно, Филатово-то наше, - показал рукой хозяин.

Вскоре мы въехали в село.

По обеим сторонам улицы стояли большие пятистенные дома, крытые железом или тесом.

- Чем не город? - похвастался хозяин, когда мы проезжали возле самого большого дома, с зеленой железной крышей. - Смотри, даже столбы у ворот каменные.

Филатове и взаправду считалось в нашей местности самым богатым селом и мало походило на Щипачи. У нас пятистенных домов и десятка не было, а тут чуть ли не подряд.

У одного дома, на большой проталине, толклись ребята и девки, весело пиликала гармошка, в середине круга плясали.

- Дядя Матя, кого это ты везешь? - звонко крикнул в праздничной толпе какой-то парнишка.

- Тебе товарища везу... - отозвался хозяин и тихонько добавил для меня: - Спирька интересуется... Сейчас прибежит к нам.

Проехав еще немного, мы остановились у ворот одной не особенно большой избы, крытой тесом.

- Вот мы и дома. Слезай, парень!

Прыгать с Гнедка мне показалось страшно: он был выше нашего Игреньки. Хозяин, заметив мою заминку, подзадорил меня:

- Боишься? А Спирька не побоялся бы.

Мне стало обидно. Я перекинул ногу через круп Гнедого и стал съезжать с его широкой, гладкой спины. Спрыгнул и обрадовался, что устоял на ногах, не упал, не осрамился перед хозяином.

18. ХОЗЯЙСКИЙ ХЛЕВ

Сняв уздечку с Гнедка и пустив его в крытый соломой ригон, хозяин повел меня в избу. Переступив порог, он весело сказал:

- Вот мой помощничек. Прошу любить и жаловать... Раздевайся, орел!

Я снял сермягу и вместе со своим узелком положил ее в задний угол, на ту часть лавки, которая примыкала к самой двери и называлась коником. Вперед не пошел, присел там.

- Да ты не робей! Чего сидишь там, в углу-то? Проходи вперед! Скоро ужинать будем, - подбодрил меня хозяин.

Я пересел поближе к столу.

- Матвей сказывал, вроде Степаном звать-то тебя?.. - спросил меня сидевший возле печи старик с белой бородой. - Так-так... Значит, Степаном... Хорошо.

Я сразу догадался, что это отец Матвея, и все поглядывал на него. "Ведь это с ним ездил Матвей по бревна-то к Сухому Логу, где Илья Муромец лес покорежил", - думал я.

За столом сидела конопатая, растрепанная женщина, держа на руках ребенка, жевала хлеб и жвачку совала пальцами ему в рот.

- Дай-ка дочку-то подержать, жена, - попросил ее Матвей.

Она подала ему девочку и, зевая, встала из-за стола. На меня она смотрела чужими, безразличными глазами. Даже ни о чем не спросила.

У печи гремела заслонкой и орудовала ухватом высокая, худая старуха. Она тоже была не очень-то ласкова со мной, но, глянув на меня в первый раз, сказала:

- Баской 1-то какой! Как Спирька наш. (1 Баской - красивый.)

Когда стали садиться ужинать, в избу вбежал парнишка и кинулся к Матвею:

- Дядя Матя, ты кого же это привез-то?

- А вот погляди, - кивнул на меня Матвей. - Чем не товарищ тебе?

- Садись, внучек, поешь, - пропела старуха, тронув Спирькины вихры.

Но он будто и не слышал.

- Дядя Матя, а я сегодня Алешку Кукушонка побил, - захлебываясь, говорил Спирька. - Он толкнул меня в лужу, а я как дал ему!..

- Хвастунишка ты, Спирька. Алешке-то тринадцатый год идет. Он больших парней не боится, а тебя и подавно.

- А я побил его!.. Не веришь? Спроси у ребят! - стоял на своем Спирька, поглядывая на меня.