Серебряный остров

На судне начался пожар, палубу окутало дымом. Красные канониры бросились к орудиям, но не успели расчехлить — от нового залпа зажигательными снарядами вспыхнули надстройки, деревянная обшивка. Стало ясно: корабль не спасти. После третьего залпа капитан «Байкала» распорядился покинуть горящее судно.

Спасались кто как может. Одни пробовали спустить шлюпку с горящей палубы, другие добирались до берега вплавь. Но были и такие, которые впервые не выполнили приказ капитана, до самой последней минуты пытались перебороть огонь, не подпустить его к сердцу корабля. Окатывали друг друга водой, с ведрами и шлангом ныряли в раскаленные трюмы, и только когда одежда вспыхнула, выбросились за борт. Был среди них и машинист Пильман, мой дедушка.

Несколько дней потом не мог он прийти в себя. Говорил: «Был мне «Байкал» и матерью, и отцом родным. Каким же надо быть зверем, чтобы поднять руку на гордость России!»

А корпус сгоревшего флагмана так и не затонул, отнесло его на мель. Много лет еще возвышалась над волнами почерневшая стальная громадина! Часто приезжал дедушка поклониться ей, сыновей с собой брал, рассказывал им историю «Байкала». Потом выучился на капитана, водил по Байкалу другие суда, а в годы войны командовал миноносцем в Заполярье. Два раза был ранен и вскоре после войны от старого ранения умер. Все его сыновья моряками стали, кто на Тихом океане, кто на Балтике, кто на Черном море, только мой отец остался на Байкале. И тоже водил буксир, пока из-за болезни не списали на берег. Вот и и я думаю, — закончил Рудик, — на флот пойти. По семейной традиции. Правда, мама против, но мы с отцом ее уговорим, время еще есть…

* * *

Цырен вообще не собирался ничего рассказывать. Да и что рассказывать, Санька и Рудик без того знают его деда? Но вот встали перед ним две фигуры: белобородый дед Данила с дробовиком через плечо и чуть сутуловатый, смуглый, бровастый Станислав Иванович — и неожиданно появился меж ними третий, сухонький, седенький Константин Булунович Булунов. И выглядели эти трое неразлучными друзьями.

Тут уж Цырену некуда было отступать, и решился он поведать ребятам самое свое заветное…

Собственно, даже не будь этой ночи, этой тишины, этих историй о поколении дедов, он все равно открыл бы друзьям свою тайну. Потому что думал о ней непрестанно с того момента, как наткнулся на пещеру. Может, это случилось бы не сегодня, позднее. Но строгий дед Константин Булунович, обняв за плечи деда Саньки и деда Рудика, как бы прикрикнул на Цырена: «От друзей не таись!» И Цырен начал:

— Вы моего деда знаете. Такой оригинал, что хоть до рассвета рассказывай. Было у него в жизни; три увлечения. Первое — легенды. Собирал он их в молодости чуть не по всей Сибири, а мне столько нарассказал, что в голове не уместилось. Второе — колхоз. Это был первый рыболовецкий колхоз на Байкале, дед его организовал, укреплял, день и ночь работал. Рыбак он был знатный, пока ноги не застудил. Пришлось обратиться в больницу. Доктора его ноги осмотрели и вынесли приговор: через год отнимутся. Тогда дед занялся лекарственными травами, всю округу обегал в поисках цветочков да корешков. И не только сам вылечился, многих людей на ноги поставил. Но я не про деда хотел, у меня другое на уме. Осматривали мы пещеру, вели раскопки, добывали воду, а я все одну легенду твердил. — Очень она здесь кстати. Вот, слушайте. Почти слово в слово запомнил…

Рассказывают об этом старики, а им свои деды рассказывали, а тем — их древние деды. Будто в лето великой засухи, когда реки иссякли и листья с деревьев облетели, странный караван появился в тайге. Не кони, не собаки, не олени — чудища с двумя горбами тянулись бесконечной цепочкой с запада на восход, и вели тот караван чужие, нездешние люди, вооруженные луками и копьями. Семь дней шел караван вдоль Байкал-моря, и на спинах верблюдов покачивались тяжелые вьюки. Зорко охраняла стража верблюдов, но еще зорче — расшитый золотом навес, под которым ехал Повелитель, гроза народов, полмира покоривший со своим воинством. Был Повелитель одет в кафтан простого воина, вооружен простым кинжалом, и лицом, и повадками был прост и ел со всеми из одного котла, но под взглядом его любой воин падал на колени. Был он уже стар, источен болезнью и знал, что дни его сочтены.

По всей тайге пронесся слух о странном караване, и люди разбежались в страхе, чтобы ненароком не оказаться на пути Повелителя. Только самые любопытные остались. Прячась за деревьями, тайно сопровождали они караван и однажды увидели, как из лопнувшего вьюка посыпались на траву не золотые монеты, не драгоценные камни — тяжелые старинные книги в кованых переплетах и пергаментные свитки. Подивились охотники…

В молодости Повелитель превыше всего ценил воинскую доблесть — и много стран покорил, много городов сравнял с землей. А состарился, издали почуял смерть — превыше всего стал ценить мудрость.

И тогда повелел он собрать с подвластных народов неслыханную дань: книги, сокровища мудрости и бесценные изделия рук самых знаменитых мастеров из золота, камня и слоновой кости. А собрав, повелел загрузить ими три сотни верблюдов и под охраной тысячи стражников отвезти в самое глухое место на берегу далекого таежного моря.

Семь дней шел караван берегом, а на восьмой по узкому перешейку перебрался на полуостров, что гигантским кинжалом врезался в море. «Здесь», — сказал Повелитель, и рассыпались лучники по всему полуострову, и много отыскали подходящих пещер. Одна из них, в четыре неслыханной красоты зала, понравилась Повелителю: Первый был зал ледяной, и засверкал он при свете факелов как сошедшая на землю радуга. Второй был зал грохота, и такой в нем стоял страшный шум, будто поток низвергался в подземелье. Третий был зал музыкальный, и стены в нем пели, как мать над колыбелью младенца. Последний был зал тишины, и звуки в нем глохли.

«Здесь! — сказал Повелитель. — Здесь схороню я свои сокровища. Ибо кто войдет в первый зал — ослепнет, во второй войдет — оглохнет, в третий же войдет — уснет вечным сном. Здесь схороню я мудрость земли, потому что моему народу все равно не прочесть этих книг, а те народы, у кого я их отнял, напишут новые, да только нескоро».

Усмехнулся Повелитель и приказал разгружаться.

Но едва упал на камни первый вьюк — дрогнула земля, и гул пронесся великий, и многие деревья вырвало с корнем, и горы сдвинулись с местами волны, родившиеся в море, двинулись на сушу. А вход в ту пещеру завалило рухнувшим утесом.

Попадали на землю бесстрашные воины, лишь Повелитель устоял на ногах. Гневно сверкнул очами, посохом ударил в землю, воскликнул: «Нет! Проклято это место, быть ему дном морским».

И повернул караван. Однако путь был отрезан, исчез перешеек, и стал полуостров островом. Еще пуще перепугались воины, а Повелитель сказал, помрачнев: «То боги на меня разгневались. В молодости я много лишней крови пролил, не только доблестных витязей — невинных детей, жен и стариков. Но воздвигнутая мною империя стоит любой крови!» И повелел валить лес и строить ладьи, триста вместительных ладей для трех сотен верблюдов. Уже снег покрыл землю, когда увидели охотники это зрелище: с облысевшего острова на большую землю плыло в ладьях невиданное воинство из двугорбых верблюдов.

В ужасе бросились охотники прочь и с тех пор потеряли из виду караван. Известно было лишь одно: верблюды потянулись дальше на север. А через семь дней проехал назад Повелитель — всего с десятком отважных лучников. С десятком из тысячи. Остальные вместе с ненужными уже верблюдами преданы были смерти, чтобы навек умерла тайна оставленного в неведомой пещере клада. Но и эти десять, едва вернулся Повелитель в свои земли, были немедля обезглавлены. А вскоре и сам Повелитель, гроза народов, приказал долго жить, и прах его был развеян по степи, а вместе с прахом разлетелась легенда о кладе, захороненном на берегу Байкал-моря.

Цырен закончил. Гулко, как гигантские часы, отбивающие секунды веков, звенели, падая в кружку, капли.

— Да-а-а, — многозначительно протянул Рудик. — Заманчиво! И давно ты знаешь эту легенду?