Терновая крепость

— Я хотел бы ответить…

— Здесь?

Ну что на это скажешь? Военачальникам, предкам Дюлы, жилось куда легче. В такой ситуации они обнажали меч или хватались за палицу. Бей-руби — и кончено дело! Однако их потомок, к сожалению, не может последовать их примеру.

— Я хотел бы исправить отметку, — бормочет он. — У меня всегда была четверка.

— Да, была, — соглашается Кендел.

— И…

— И?

— … простите меня, я был невнимательным, просто задумался, поэтому не мог продолжить. Простите меня…

— Я вас прощаю, Ладо. Вы удовлетворены?

По двору уже носятся ребята, и по ослепительно голубому небу медленно плывут под парусами небольшие галеры облаков. Но Дюла их не видит, он стоит потупив глаза, и ему приходится вытирать слезы.

— Ладо, вы неисправимый мечтатель. И когда разговариваете со мной, то смотрите на меня… Вы не умеете сосредоточиться, у вас не твердые знания. Вы могли бы шутя стать отличником, а сейчас? Тройка — не такая плохая отметка…

— Пожалуйста, спросите меня еще раз!

— Вы не сомневаетесь в успехе?

— Не сомневаюсь! — произносит Дюла с отвагой, свойственной его предкам, и думает: если он запутается в задаче, то покончит жизнь самоубийством или, возможно, убьет Кендела, но уж во всяком случае сорвет со стены доску и разнесет все на свете.

Но Кендел не выглядит испуганным, и в его глазах даже вспыхивают веселые искорки. Он не только прекрасный учитель математики, но и хороший психолог и охотно щелкнул бы сейчас Дюлу по лбу. Но вместо этого он говорит:

— Ну, я погляжу. Еще многих надо спросить, — и делает знак рукой, что разговор окончен.

Потом Дюла выпивает стакан воды и даже умывается. Кряж, чуткий Кряж, только через несколько минут задает деликатный вопрос:

— Что он сказал?

— Ничего. Ему еще многих надо спросить — вот что он сказал. И он поглядит…

— Спросит, не бойся, спросит!

Но Дюлу уже не радует такая перспектива. Ему кажется, что он ничего не знает, абсолютно ничего, и, когда на следующем уроке Чиллик пишет на доске пример, Дюла никак не может решить его. Он не сводит глаз с доски — но будто он и впрямь спятил, — перед ним мелькает зал ожидания и даже лодка у берега озера Веленце. Лодка имеет довольно жалкий вид.

Наконец Чиллик справляется с примером и кладет мел.

Кендел, перелистывающий классный журнал, поднимает голову.

— Ладо, что вы на это скажете?

Дюла так подскакивает (выпрыгивая из своей лодки), словно к нему в брюки заполз скорпион.

— Не волнуйтесь. Я спрашиваю, правильно ли решен пример? Дюла ничего не видит на доске, ничего не соображает, но Янда, о выскочка Янда, благословенный Янда, одобрительно кивает головой. Конечно, не для того, чтобы выручить Дюлу, но это уже не имеет значения.

— Правильно, господин учитель!

— Вы уверены?

— Да. Абсолютно уверен.

Чиллик, вы можете идти. Зарубите себе на носу, что арифметика — прекрасная и умная наука, но и чувство локтя кое-чего стоит, а у математики есть свое чувство локтя. Вы понимаете? Не понимаете… Садитесь, Ладо. Микач!

И опрос продолжается. Наконец урок кончается.

Ну, ребята, — Кендел встает с места, — наши занятия окончены. Валленберг вот уже в тридцать пятый раз посмотрел на часы, хотя я и не собирался его вызывать. Теперь мы можем попрощаться. Проводите весело летние каникулы, только поберегите головы, потому что они пригодятся вам на будущий год. Желаю вам всего хорошего.

— И мы вам! И мы вам! — вопят ребята, забыв все свои обиды, дрожь и страх. — И мы вам желаем всего хорошего, господин учитель!

Кендел весело машет рукой, о чем во время учебного года и речи быть не могло бы, и выходит из класса. А там стоит шум и грохот, словно во время оно на Каталаунских полях, где встреча Аттилы с неким римлянином по имени Аэций окончилась победой последнего [3].

На улице тень давали лишь многоэтажные дома, так высоко стояло солнце, но из-под арок ворот в раскаленный воздух вливалась прохлада.

— Можешь не волноваться, Кендел тебя не подведет.

— А я волнуюсь. Разве это ответ?

— И не плохой! Кендел поставил тебе четверку, огромную, как дом.

— Если у меня будет, тройка, отец никуда не отпустит меня на лето. А тогда.

— У тебя будет пятерка! Ты ее вполне заслуживаешь, — сказал Кряж; этот диалог — нужно ли объяснять? — они с Плотовщиком вели по дороге домой.

— А тогда я покончу жизнь самоубийством, — договорил Дюла без всякой уверенности в голосе. — Только подумай: сидеть здесь в уличном грохоте, нюхать отвратительный запах тухлой капусты, газа и слушать, как мама Пири каждый день твердит, что дядя Лаци жил бы до сих пор, если бы доктор и аптекарь не перепутали лекарства. Ведь когда дядя Лаци умер и она вылила капли во двор, там даже трава перестала расти. Навсегда! «Если бы ты съездил туда, детка, — говорит мама Пири, — ты бы убедился, что до сих пор нет травы на том месте». Так что мне, ехать теперь в Кайасоремет проверять, растет ли там трава?

— Мама Пири очень добрая. Я ее по-настоящему люблю. И не потому, что она всегда угощает меня чем-нибудь — хлебом с маслом или сахаром.

Дюла с нежностью посмотрел на своего друга.

— Ты, Кряж, всех любишь. По-твоему, все хорошие… Ты вот никогда ни с кем не дерешься, хотя самый сильный в классе.

— А чего мне драться? — сказал крепыш и поднял длинную руку с широкой кистью.

Янда как-то раз сказал, что телосложение Кряжа напоминает о его близком родстве с обезьянами. Это замечание услышал Чиллик. Глаза его засверкали. Он грозно приблизился к отличнику:

— Янда, хочешь получить по шее?

Тот покраснел и, спасая свой авторитет, улизнул, ни слова не говоря.

И не только Кряж любил всех, но и его все любили. Если несколько дней он не заходил к Дюле, мама Пири начинала беспокоиться:

— Неужели Бела заболел?

По мнению мамы Пири, никому не следовало давать прозвищ, да еще таких вульгарных, как Кряж.

Впрочем, эта почтенная дама была не матерью Дюлы, а его теткой, сестрой отца. Давно овдовев, она жила в семье брата, и когда Дюла появился на свет, стала «мамой Пири», освободив его настоящую мать от всех материнских обязанностей. Мама Пири сразу же присвоила малыша» Она купала его, кормила из соски и, если Дюла чихал, в волнений звонила доктору и сурово отчитывала его за то, что он не бежит сломя голову к «тяжело больному ребенку».

Нельзя сказать, что настоящая мать не любила своего единственного отпрыска, но ничто не могло сравниться с материнской страстью мамы Пири.

— Нет, чей же это все-таки ребенок? — возмущалась иногда настоящая мать.

— Твой, душенька, но я ухаживаю за ним.

— Оставь Пирошку в покое, моя дорогая, пусть себе забавляется. У тебя и так много забот, — говорил в таких случаях Акош Дюла, отец мальчика.

Вот как обстояло дело, и в сложившейся ситуации оказалось много положительных сторон.

Родители Дюлы были инженерии, мать — химиком, отец — механиком, они очень много работали. Если мальчик в чем-нибудь отливался, что случалось редко, их радовало сознание: «Это же наш: сын!», хотя они предпочитали молчать. Но если Дюла озорничал, что: случалось значительно чаще, или приносил домой плохой табель, родители тотчас заявляли:

— Ну вот, воспитание Пирошки…

Так Дюла рос у двух мам и чувствовал себя превосходно. Ведь иметь двух мам — не одну, а двух — очень удобно: если одна мама требовала от Дюлы чего-нибудь неприятного, он всегда мог уладить (ело с другой мамой. Например, когда в солнечный майский день мама Пири заставляла его надеть свитер, он вздыхал до тех пор, пока настоящая мама не спрашивала:

— Что с тобой?

— Мне жарко.

— Тогда сними свитер.

— Мама Пири велела его надеть.

— Сними его! — Потом Тереза шла на кухню. — Пирошка, ты моришь ребенка. В такую теплынь ходить в свитере… Я разрешила го снять.

Если же не ладилось дело с арифметикой и мама-химик для тренировки сажала сына за решение трудных примеров, мама Пири занимала твердую позицию: