Терновая крепость

Судя по всему, дядя Иштван был в отличном настроении, отчасти из-за нескольких бокалов вина, которые он пропустил на радостях по случаю изобретения Акоша Дюлы Ладо.

— Здравствуй, Кряж, старина! — И он так щелкнул Кряжа по темени, что у того слезы на глазах выступили. — Ты не едешь?

— Куда? — Кряж погладил себя по темени.

— Ко мне! — воскликнул дядя Иштван и опустился на диван, пружины которого жалобно застонали.

В комнате воцарилась тишина: он высказал заветное желание мальчиков, которое им казалось неосуществимым.

— Я не могу, — печально ответил Кряж, — никак не могу. Видите ли, белье по домам разношу я. У мамы болят ноги, ей трудно подниматься по лестницам.

Наступила еще более продолжительная тишина. По комнате распространился аромат сигары, и ее тлеющий огонек мерцал в полутьме, как единственный глаз кривого.

— Черт возьми, — пробормотал дядя Иштван, — надо что-нибудь придумать. Конечно, надо, — повторил он. — Лето такое длинное. Я поговорю с Акошем. — Он неожиданно встал, и диван жалобно пискнул, словно щенок, которому наступили на хвост.

— Надо придумать, — вздохнул Кряж, когда мальчики остались одни. — Что здесь можно придумать? Дядя Геза только свои фотографии нам посылает. Еще одну прислал.

— Что же ты тогда не принес ее?

— Не удалось. Мама разозлилась и швырнула ее в корыто. А он там сидит на слоне! И в тюрбане! Ну, я пошел. Отдыхай как следует, дружище Плотовщик, и вспоминай обо мне.

И руки двух друзей в темноте нашли друг друга.

— Пиши мне, Плотовщик! Обо всем пиши!

— Буду писать. Не беспокойся, непременно буду.

Держась за руки, они думали не о письмах, а о том, что надо что-нибудь придумать. Они и тут не зажгли лампы. Кряж медленно вышел из комнаты, и стук его ботинок сиротливо, одиноко спрашивал, удаляясь по темной лестнице: «Что здесь можно придумать?»

После этих событий произошло еще многое, и когда Дюла, пристроившись в углу купе, наконец отдышался, в его представлении смешалось все: прощание, вокзальная сутолока, посадка в поезд, толкотня пассажиров в вагоне, взволнованный голос с перрона:

— Яни, милый Яни, булочка с ветчиной в кармане портпледа и там же ключ от чемодана. Смотри получше за Илонкой и, как только приедете, немедленно напиши…

— Шшш-шшш-шшш. — где-то впереди выпускал пары паровоз. — Шшш… шшш…

Под окнами проходил человек с молотком в руке и время от времени ударял им по колесам.

— Клинг… — отвечало колесо. — Клинг.

А у последнего вагона этот человек окликнул другого, тоже вооруженного молотком:

— Ну, нашел?

— Да. Мишка увидел. Наверно, я возле вечернего скорого выронил из кармана…

Но Лайош Дюла так и не узнал, что выронил человек с молотком из кармана, потому что поезд двинулся вперед, а весь вокзал двинулся назад.

— Раз, два, три… Сколько всего у нас мест, Дюла?

— Пять.

— Здесь только четыре… Нет, вот пятое. Ужасно много вещей! Сударыня, вас не побеспокоит табачный дым? — спросил он у женщины, сидевшей в углу возле двери.

— Не стесняйтесь, курите, пожалуйста. Мой муж столько тратит на сигареты, что на эти деньги мы могли бы купить дом.

— Интересно, — сказал дядя Иштван, — интересно. У меня куча некурящих знакомых, и ни у кого из них нет собственного дома. Честное слово, ни у кого. Закрой, малыш, окно, а то к утру мы станем черные, как трубочисты.

Скорый поезд извивался между стрелками, и его вагоны покачивались. Вдоль рельсов мелькали светофоры, железнодорожные будки, и Дюла с уважением, даже с любовью думал о людях, которые отправили этот поезд с отпускниками, перевели стрелки, отсчитывают время, подбрасывают уголь в топку, подметают вагоны и когда-то раньше уложили рельсы, которым конца нет, — ведь они покрыли сетью всю землю.

Вагоны теперь уже не звякали на стрелках, а плавно катились, слегка покачиваясь. Паровоз время от времени гудел, а телеграфные столбы за окнами проносились с такой быстротой, словно сами несли в Будапешт срочные вести.

И до Секешфехервара поезд нигде не останавливался. На освещенных перронах толпились мужчины, женщины в платках, и Дюла думал, как приятно проноситься мимо людей, которые стоят и ждут. Но он думал так лишь иногда, проезжая мимо станций, потому что потом опять мелькали поля и звездное небо, которое искры от паровоза прочерчивали быстро исчезающими красными линиями.

Позже взошла луна, и, приникнув к окну, Плотовщик видел, как убегали в манящую даль серебристые полосы пшеницы и извилистые дороги. Потом потянулись заросли камыша, и Дюла выскользнул в коридор, чтобы оттуда в открытое окно посмотреть на озеро Веленце.

Снаружи веяло прохладным запахом болота, колышущиеся камыши нашептывали таинственные обещания, и на поверхности озера проложила сверкающую дорожку круглолицая спутница Земли, до которой вскоре доберутся люди. Об этом Дюла не раз читал в газетах и журналах, а также о том, что на Луне, где притяжение незначительное, хороший прыгун может спокойно выпрыгнуть в окно со второго этажа. «Если, конечно, там есть многоэтажные дома и у того, кто доберется туда, появится желание прыгать», — размышлял наш- друг Плотовщик, и вдруг глаза его широко раскрылись.

— Лодка, — прошептал он, — моя лодка! Честное слово, — сам себя убеждал он, вспомнив картину, которая мерещилась ему на последнем страшном уроке арифметики. Лодка, привязанная к кривому столбику, была спущена на воду точно так, как ему тогда представлялось, в той же самой бухте, поросшей осокой; Дюле почудилось, что его расталкивает Кряж:

«Ты спишь?» «Что?»

«Кендел тебя вызывает».

Дюла вздрогнул и отошел от окна.

Дядя Иштван уже не курил сигару, а, откинувшись, спал в углу, оглашая купе мужественным храпом.

Женщина умоляюще посмотрела на Дюлу.

Мальчик, твой дядя всегда так храпит?

Нет, не всегда, — признался Плотовщик. — Иногда еще громче.

Господи! Мой муж тоже храпит. Но это… такого храпа я никогда не слыхала.

Иногда он перестает, — успокоил ее Плотовщик, — иногда совсем перестает и спит тихо.

Женщина заткнула уши ватой, а лицо закрыла носовым платком.

— При свете не могу спать, — объяснила она.

Но, закрывшись носовым платком, как видно, вполне могла, потому что вскоре к храпу дяди Иштвана присоединились странные звуки:

— Пхюю… пхююю… пхюю…

Дюла огляделся по сторонам, разыскивая источник незнакомых звуков, и с удивлением обнаружил, что каждый раз, когда раздаются свистящие переливы, носовой платок на лице женщины колышется, как парус на ветру.

Плотовщик довольно непочтительно усмехнулся, потом подумал, что было бы неплохо почитать что-нибудь, но неизвестно, куда запаковала книги мама Пири.

«Ну что же тогда мне делать?» — спросил себя Лайош Дюла и, не получив ответа, сладко заснул, несмотря на фуканье незнакомой дамы и храп дяди Иштвана.

Он проснулся оттого, что дядя Иштван тряс его руку. В окно вливался прохладный ветерок.

— Малыш, лошади забрались в овес!

Дюла вскочил. Ни женщины, ни ее носового платка в купе не было. Не было даже вещей в багажной сетке.

— Не пугайся, наши вещи я уже передал в окно. Пошли, лошади зябнут.

Дюла еще не стряхнул с себя сна, и его туманные мысли не задержались на лошадях, которые то забираются в овес, то зябнут. Но как он узнал позже, когда пастух спит, лошади заходят в овес, на чужое поле, и поэтому пастуху нельзя спать; а если лошади зябнут, значит, кучер снял с них попону, им холодно, и надо скорей ехать.

Был туманный холодный рассвет. Лишь красноватые отблески, предвестники солнца, освещали верхушки тополей, и не только Дюла, но и тополя дрожали от холода.

— Подними воротник плаща. Тетя Нанчи и о тебе подумала. Тогда Плотовщик тоже подумал с благодарностью о тете Нанчи, потому что в широком плаще было тепло и уютно, а стук колес приятно убаюкивал мысли. За станцией потянулся небольшой лесок, а потом открылось бесконечное сверкающее зеркало спокойного зеленоватого озера Балатон.