Сильвия и Бруно. Окончание истории

ГЛАВА X. Вокруг варенья

 Когда за последней из них закрылась дверь и граф, устроившись во главе стола, издал боевой приказ: «Сомкнем ряды, господа!» — и когда, во исполнение этой команды, мы сгрудились вокруг него, напыщенный господин издал глубокий вздох облегчения, наполнил свой бокал до краёв, передал бутылку соседу и приступил к любимому занятию — произнесению речей:

 — Очаровательны, а, господа? Очаровательны, но уж очень легкомысленны. Тянут нас вниз, на, так сказать, более низкую ступень развития. Они...

 — Местоимению всё же должно предшествовать существительное, — мягко перебил его граф.

 — Простите, — с надменным снисхождением проговорил напыщенный господин. — Пропустил его. Дамы, конечно же, дамы. Нам грустно, когда они отсутствуют. Но мы способны утешиться. Мысль свободна [47]. А с ними мы ограничены простейшими темами — Искусством, Литературой, Политикой и прочим. Подобные ничтожные материи ещё можно обсуждать с дамой. Но ни один мужчина в здравом уме... — он строго оглядел нас через стол, словно желал пресечь имеющие быть возражения, — никогда не станет разговаривать с дамой про ВИНО [48]! — Он потянул из своего бокала портвейн, откинулся на спинку стула и неспеша поднёс бокал к глазам, чтобы посмотреть сквозь него на свет лампы. — Марочное, милорд? — спросил он, переведя взгляд на хозяина.

 Граф назвал год урожая.

 — Так я и думал. Просто люблю определённость. Вот оттенок, возможно, бледноват. Но крепость вне вопросов. А что до букета...

 Ах, этот магический Букет! Как живо это волшебное слово напомнило мне давнюю сцену! Мальчуган-попрошайка, выделывающий сальто посреди дороги, девочка-калека у меня на руках, загадочная недолговечная няня — эти видения заметались в моей голове, подобно порождениям сна, а сквозь их призрачную кутерьму гудел колокольным гулом важный голос сего выдающегося знатока ВИН!

 Но даже его разглагольствование доходило до меня словно сквозь дрёму.

 — Нет, — вещал он... Ну почему, уж спрошу заодно, мы, подхватывая оборванную нить разговора, обязательно начинаем с этого унылого монослога? После неотвязных раздумий я пришёл к выводу: да ведь и школьник поступает точно так же — бьётся над своим примером, а когда всё безнадёжно запутывается, в отчаянии хватает губку, всё стирает и начинает сызнова. Так и у нас, собьётся какой оратор — и тут же простым отрицанием всего, что только минуту назад слетало с языка, отметает прения как метлой и «честно стартует» при новых правилах игры. — Нет, — вещал он, — как хотите, а вишнёвым вареньем там и не пахнет. Вот что вам доложу.

 — Отсутствует полнота качеств, — пронзительным голосом встрял бойкий маленький человечек. — По богатству общего вкуса соперника у него, на мой взгляд, нет. Но что до тонкости модуляции — того, что можно назвать обертонами вкуса, — подавайте мне доброе старое малиновое варенье!

 — Позвольте одно только слово! — ввязался в разговор толстый краснолицый господин. Он аж хрипел от нетерпения. — Это слишком важный вопрос, чтобы его обсуждали Любители! Я выскажу вам точку зрения Профессионала — наиболее знающего дегустатора варений из всех, ныне живущих. Я сам свидетель — он определяет возраст клубничного варенья с точностью до дня, один-единственный раз взяв его в рот, а вы ведь знаете, насколько это трудная штука, определить возраст варенья! Я поставил перед ним этот же самый вопрос. И вот вам его подлинные слова: «Вишнёвое варенье лучше прочих просто по chiaroscuro [49] привкуса, малиновое варенье безупречно той разноголосицей вкусовых компонентов, что так изумительно распадаются на языке, однако восторженным причмокиванием вознаграждается сахариновое совершенство одного только варенья из абрикос, остальные вне игры!» Отлично сказано, правда?

 — Ишь как подведено! — выпалил бойкий маленький человечек.

 — Я хорошо знал этого вашего знакомого, — сказал напыщенный господин. — Как дегустатор варенья, он не имел соперников! Однако не думаю...

 Но здесь все ринулись в обсуждение, и его слова потонули в мешанине названий; каждый гость выкрикивал хвалы своему любимому варенью. Наконец сквозь гам пробился голос хозяина:

 — Давайте присоединимся к дамам [50]!

 Эти слова вернули меня к реальности, и я осознал, что последние несколько минут был охвачен «наваждением».

 — Странный сон! — сказал я себе, когда мы гуртом поднимались по лестнице. — Взрослые люди спорили так яростно, словно решали вопросы жизни и смерти, а ведь обсуждали-то самые обыденные вещи, смешно сказать — лакомства, которые воздействуют не на какие-то там высшие функции жизнедеятельности, а на языковые и нёбные нервы! Каким унизительным зрелищем должен выглядеть такой спор на взгляд нормального человека!

 Когда по пути в гостиную я принял от экономки моих маленьких друзей, которые были облачены в самые изысканные вечерние наряды и сияли в предвкушении развлечений, отчего выглядели прекраснее, чем когда-либо, я и не удивился вовсе, но воспринял их появление с тем необъяснимым спокойствием, с каким воспринимаются нами события сновидения, и был всего лишь смутно озабочен тем, сумеют ли они держаться свободно, не застесняются ли на этой непривычной для них сцене. Я совсем забыл, что жизнь при дворе в Запределье послужила им отличной школой держаться в Обществе — хотя бы и Обществе нашего материального мира [51].

 Лучше всего, подумал я, побыстрее представить их кое-кому из приглашённых дам — тех, что подобрее, — и я выбрал юную девушку, о фортепианной игре которой так много было говорено.

 — Надеюсь, вы любите детей? — спросил я. — Позвольте представить вам двух моих маленький приятелей. Это Сильвия, а это Бруно.

 Девушка изящно склонилась и поцеловала Сильвию. Она бы и Бруно поцеловала, но он был начеку и вовремя увернулся.

 — Их лица мне видеть внове, — сказала она. — Откуда вы, мои хорошие?

 Такого неудобного вопроса я не предвидел; испугавшись, что Сильвия попадёт в трудное положение, я ответил за неё.

 — Они нездешние, далеко живут. Пробудут здесь только один вечер.

 — И как же далеко вы живёте? — не унималась пианистка.

 На лице Сильвии появилось смущение.

 — В миле или двух отсюда… кажется, — неуверенно ответила она.

 — В мире или трёх, — уточнил Бруно.

 — Так не говорят, «в миле или трёх», — поправила его Сильвия.

 Пианистка была с ней согласна.

 — Сильвия совершенно права. Обычно так не говорят.

 — Будет обычно, если мы часто станем так говорить, — сказал Бруно.

 Пришёл черёд пианистке стать в тупик.

 — Скор на ответ для своего возраста, — пробормотала она. — Бруно ведь не больше семи, верно? — обратилась она к Сильвии.

 — Нет, меня не столько, — ответил Бруно. — Я один. И Сильвия одна. А с Сильвией нас — двое. Сильвия учила меня считать.

 — Да нет, я вовсе тебя не считала! — засмеялась пианистка.

 — Вас не учили считать? — изумился Бруно.

 Пианистка закусила губу.

 — Разговор получается какой-то… неуклюжий! — вполголоса бросила она реплику «в сторону».

 — Бруно, так нельзя! — укоризненно прошептала Сильвия.

 — Как нельзя? — не понял Бруно.

 — Нельзя, чтобы получался такой разговор.

 — А какой разговор? — не унимался вредный ребенок.

 — Такой, чего она тебе не говорила, — ответила Сильвия, робко взглянув на девушку и ещё больше смущаясь от столь бестолково построенной фразы.