Вовка - зелёная фуражка

Сенька был старше Вовки на несколько месяцев и до поры до времени счастливее его: у него была шикарная с узорами красная тюбетейка неизвестного происхождения. Она точно приросла к Сенькиной макушке, и, если бы он однажды появился без тюбетейки, его просто не узнали бы. Поэтому и прозывался он Сенькой-тюбетейкой.

И Вовка не выдержал.

— Хочу тюбетейку! — потребовал он у тёти Вали. — А то у Сеньки она есть почему-то, а у меня почему-то нет… Красную хочу.

— А зелёную не хочешь? — спросил у него двоюродный Коля. — Фуражку пограничную, зелёную хочешь? Настоящую…

Вовка растерялся: конечно, неплохо бы носить настоящую пограничную фуражку, как у отца, но кто знает — может, тюбетейка лучше?

— Чудак ты! — сказал Коля. — Тюбетейку можно на любой барахолке купить за рубь за двадцать, а настоящую пограничную фуражку поди купи… Её за службу выдают.

На барахолке Вовка никогда не бывал, а в магазинах и на базаре, даже на привозе, действительно им с тётей Валей никогда не попадалось пограничной фуражки.

А почему Коля предложил Вовке пограничную фуражку? Да только потому, что она у него была. Когда Вовкин папа был ещё курсантом пограничного училища, а сам Коля был таким, каким был сейчас Вовка, он тоже потребовал себе на голову что-то особенное, не как у всех, и молодой его дядя, Вовкин папа, отдал ему свою курсантскую фуражку. Её пришлось малость переделать: перелицевать и уменьшить. Но зато получилась «вещь», как сказал сосед, фуражечных дел мастер.

И вот на улице Ефремова, кроме Сеньки-тюбетейки, появился Вовка — зелёная фуражка. И улица покачнулась от изумления, а Сенькина тюбетейка сама собой свалилась с макушки хозяина.

— Не настоящая… — изрёк Сенька, приходя в себя. — Переделка не считается!

Опять выручил двоюродный Коля:

— А из какой переделана? Из настоящей пограничной! Это тебе что? Так себе? Да эта фуражечка в Карпатах побывала, на Западной Украине… Ясно тебе это? А твоя тюбетейка где побывала? На барахолке?

На это Сенька ничего ответить не мог: его тюбетейку действительно купили на барахолке.

Всем захотелось поносить настоящую пограничную фуражку или хотя бы потрогать её. Даже девчонки потянулись к Вовкиному головному убору. Но тут Сенька налетел на них петухом.

— А ну, отскочь! Мы с девчонками не водимся! — сказал он и даже прикрыл Вовку своим телом.

— Не водимся… — подтвердил Вовка. — Отскочьте…

И девчонки остались в прошлом. Их почему-то в Армавире было больше, чем мальчишек. Пожалуй, с ними можно было бы играть, но даже тогда, когда Сенька, подцепив свинку, целый месяц не показывался на улице (и к нему никого не пускали), Вовка остался верен уговору и с девчонками не водился. Сделал только одну уступку: разрешил девчонкам не только потрогать свою пограничную фуражку, но даже примерить её. Он будто забыл её на скамейке у калитки, а сам стал подсматривать сквозь щёлку в заборе. Конечно, девчонки немедленно слетелись к скамейке, как воробьи на хлебную корку. Когда все они перетрогали фуражку, все перемерили её, Вовка неожиданно выбежал со двора:

— А ну, отскочьте!

По словам Сеньки, на Севере только одно было хорошо — там не водилось девчонок. Нечего им делать там. Да и мальчишек было не густо: раз, два — и обчёлся.

В общем, нагнал Сенька страху. Но когда стало ясно, что Вовке всё же придётся ехать с отцом и матерью, Сенька сказал:

— Эх! Жалко мне тебя, несмыслёныша! Вот кабы твой отец согласился взять и меня с собой… Дали бы нам пограничники автомат, хоть один на двоих, мы бы с ним и шпионов ловили бы, и с медведями бы расправились…

— А может, он и согласится? — ухватился Вовка за Сенькино предложение. — Пойдём попросим…

Сенька только усмехнулся.

— Так не бывает… — сказал он с грустью. — Он же пойдёт к моим спрашивать, можно меня взять или нет? А разве мои отпустят? Да нипочём! Мамка сразу про тёплую одежду начнёт, что её у меня нет, а купить не на что. Я же не один у них, а шестой. Всем валенок не накупишься. И шапок не напасёшься. Нет, не видать мне твоего Заполярья, как своих ушей. А ты пропадёшь там без меня… Хоть письма пиши почаще.

— Ладно, — сразу же согласился Вовка. — Я каждый день тебе писать буду.

Сенька опять рассмеялся:

— «Ладно… Писать буду…» Смехота! А как же ты будешь писать, когда ты сроду ни читать, ни писать не умеешь? — Забыл Сенька, что и сам только собирается осенью в первый класс.

— Научусь, — не сдавался Вовка.

— Это когда будет-то? Да пока ты читать-писать выучишься, так и забудешь, как меня звать-величать… — вздохнул Сенька.

— Не забуду… Я и там буду с тобой водиться…

— Интересно! Я буду тут, а ты там… Как это можно так водиться? — удивился Сенька.

— А я думом буду с тобой водиться, вот как! — сказал Вовка. — Пойду с ружьём шпионов ловить, и ты понарошку со мной. Убью медведя и буду говорить, что мы его с тобой убили… Хочешь так водиться?

— И на том спасибо… — сказал Сенька. — А пока научишься писать, ты мне картинки рисуй. Только не самолёты да танки… Таких картинок у меня уже много. Ты мне про то, что там есть, рисуй. Идёт?

— Идёт, — согласился Вовка.

— Смотри — уговор дороже денег!..

— Дороже денег… — согласился Вовка.

Кажется, Севера побаивалась и мама. Какую-то тревогу улавливал Вовка во всех её движениях, в разговорах с отцом, когда она начала готовиться в дорогу и укладывать пожитки в ящики, узлы и чемоданы. Для Вовки она накупила уйму разных тёплых вещей, но ей всё казалось, что она что-то забыла, и, если папа говорил, что купим там, она смотрела на него недоверчиво и спрашивала:

— Да разве там можно?

Папа только смеялся в ответ:

— На заставе, конечно, не всё купишь, но к нам приезжает автолавка… А разве нельзя в отряд съездить? Там в посёлке магазины… Выбрось из головы все басни про Север. Вот увидишь, как там здорово…

— А Полкана возьмём? — как-то спросил Вовка: всё же с собакой не так страшно повстречать белого медведя.

— Ну что ты, сынку, устарел наш Полкан для Севера. У нас на заставе серьёзные собачки живут. Таких ты и не видел ещё… Один наш Хмурый чего стоит! На всю границу славится, такой умница, что его одного можно в наряд посылать…

Конечно, это хорошо, что на заставе такой пёс, которого одного можно посылать в наряд, но и с Полканом Вовке расставаться не хотелось. У старика Полкана тоже были заслуги.

— Он же старше меня на целых три года! — говорил про него двоюродный Коля. — Он же нас с Танькой, можно сказать, вынянчил… Ведь он почти овчарка, а позволял на себе верхом ездить.

А дедушка Макарыч говорил, что они с Полканом теперь на одинаковом положении — оба пенсионеры.

По старости лет Полкан уже не катал Вовку на своей спине, но присматривать за ним всегда присматривал. И если Вовка, по его мнению, бежал чересчур быстро, начинал ворчать и даже хрипловато лаять, будто говорил:

«Потише ты, пострелёнок! Упадёшь и расквасишь себе нос… Знаем мы вашего брата, насмотрелись за свой век».

…Полкан тоже остался в прошлом. Больше Вовка о нём не спрашивал отца. Да он вообще мало его о чём спрашивал, потому что всё ещё, как говорил дедушка, «бирючился» при нём: ведь Вовка почти не знал отца. Клюев-старший служил на границе, а в Армавире появлялся только тогда, когда ему давали отпуск.

А служил он где-то за долами, за Карпатскими горами и не на одном месте, а всё время его «перебрасывали»… (Вовка часто хотел себе представить, как перебрасывают отца? Он даже картинку нарисовал, на которой один рослый солдат перебрасывает по воздуху его отца другому, а тот протянул руки, чтобы поймать отца.) Мама всякий раз ездила к нему на новую заставу. Вовку никто пока никуда не перебрасывал, и он жил у дедушки Макарыча, у тёти Вали и двоюродных Коли и Тани.

Думал век так жить, а теперь вот взяли и его перебросили…

После того как они по дороге на Север побывали в Москве у дяди Андрея и тёти Лары, Вовка решил, что все девочки, которых зовут Танями, — двоюродные. У дяди Андрея тоже была дочь Таня, и она то-же была двоюродной, хотя и была уже большая…