Сироты квартала Бельвилль

Кортуа перевел дух. Мы молчали. Солдат пошарил в своем ранце, достал маленькую бледную фотографию, протянул ее Огюст. Через ее плечо я увидел убогий холмик с белым цементным крестиком на пирамидке.

— Это его могила, мадам. Ночью мы выкрали тело Пьера из лагерной караулки и закопали на местном кладбище. А через несколько дней натаскали со стройки цемента и слепили нечто вроде памятника. У, это было здорово рискованно, мы могли поплатиться жизнью! — Кортуа, видимо, очень гордился этим делом. — А еще у меня хранится специально для вас, мадам, план кладбища, на котором отмечено место могилы. Возможно, вы, мадам, захотите там побывать. Вот. — И он подал Огюст совсем уже истертую и пожелтевшую бумажонку, где были нанесены карандашом бледные линии и крестики.

Огюст медленно протянула руку, медленно взяла бумажку. Казалось, до нее еще не полностью дошел рассказ Кортуа.

— А те двое русские… их тоже… — пробормотала она.

— О нет, мадам! Им, видимо, удалось-таки удрать, — с удовольствием сказал солдат, — ведь они-то находились у себя на родине. Каждый литовец там ненавидел немцев-оккупантов, каждый был рад помочь беглецам. Нет, немцы их не нашли.

Огюст направилась к лестнице, ведущей из аптеки в дом. Бросила Кортуа:

— Надеюсь, мсье, вы у нас побудете, выпьете стаканчик… в память моего мужа?

Наверное, солдат рассчитывал на приглашение, потому что щелкнул с особым удовольствием каблуками, откозырял. Потом, поглядев вслед Огюст, сказал шепотом:

— Хорошо все обошлось, спокойно… А я-то боялся, что будут рыдания, вопли… Видать, выдержанная дамочка. — Он повернулся ко мне: — Я не хотел говорить при ней, но вам, мсье, должен сказать: там, в местечке, у Пьера была любовь. Литовская девушка, скромница, красавица. Уж вот кто убивался, вот кто рыдал, когда Пьера застрелили! Только ей одной мы и показали могилку. Она как легла на холмик, так и замерла. И вот что удивительно, мсье: ее тоже звали Аугуст, по-нашему Огюст. Это очень нравилось Пьеру: две женщины — и обе Огюст. Он даже смеялся: «Никогда не спутаешь». Но та, литовка, была так хороша и так его любила!

И Кортуа мечтательно задумался.

С того дня прошло почти тридцать лет. Я не бывал в Риоме и знал об Огюст только, что она жива и владеет аптекой. И вот ее письмо: «Ты всегда любил Пьера и был шафером на нашей свадьбе, и ты знаешь русский язык…»

Словом, Огюст просила разыскать могилу Пьера Лабрейс, она хочет перенести его останки на родину, в свой Риом.

И снова я увидел маленькое бледное фото с цементным памятником и вконец уже истертую бумажку — план. Вот когда мне понадобились неукротимая энергия Нади Вольпа и ее познания.

Мы с ней написали в Лауксаргяй. Мы послали копии фото и плана. Этого оказалось достаточно, чтобы литовцы, молодые и старые, включились в поиски могилы неизвестного француза. Искали местные власти, искали учителя, искали комсомольцы и пионеры, сельские жители, специально приезжал на поиски молодой журналист из соседнего городка.

И вот наконец телеграмма председателя сельсовета и мой разговор по телефону с Огюст.

— Я еду, — раздался в трубке такой давно знакомый, анемичный голос вдовы Лабрейс. — Я хочу перевезти останки Пьера сюда, на фамильное кладбище.

Еще какой-то срок понадобился на разрешение и необходимые формальности. От риомцев я узнал: Огюст уехала в Советский Союз.

Продолжаю через два месяца.

Она пришла ко мне седая, располневшая, богато и провинциально одетая, но по виду все такая же «телка». Возвращается из СССР к себе в Риом, решила на денек остановиться в Париже — повидать в Бельвилле старых друзей.

Я осторожно спросил:

— Ты… сопровождаешь прах?

Она, видимо, не расслышала. Теребила бахрому накидки, думала о своем, смотрела поверх моей головы. Наконец, сказала медленно и очень раздельно:

— Я виделась с ней. Настоящая вдова Пьера не я — она. Это она ходила все эти годы за могилой, она на всю жизнь осталась одинокой. У нее больше прав на Пьера. Я оставила его ей.

Она помолчала, подумала:

— И зовут ее, как и меня — Огюст.

13. Ласковый Ги

Желтая Коза вышла из своей конурки навстречу возвращающейся с работы Сими.

— Мадам Назер, мне хочется поздравить вас с удивительным мужем, — торжественно объявила она. — Он поразительный человек. Не только никаких упреков по поводу приемыша, но взглянешь на них — воркуют, как любящие родные отец и дочь…

— Ах, вы не поверите, мадам, как я этому рада! — взволнованно отвечала ей Сими. — По правде говоря, я так боялась за Диди и… признаться, за себя тоже. Ведь не всякий мужчина…

— А я была просто-таки уверена, что мсье не оставит в доме эту бедную малютку, — продолжала, не слушая ее, Коза, — и что на вашу долю придется тоже немало неприятностей. А вчера смотрю — идут оба из города и у Клоди флакон духов, который ей только что купил ваш муж. Чудеса, да и только!

— Не сглазить бы, — суеверно пробормотала Сими, — я так боюсь!

— Что вы, у меня очень добрый глаз, — уверила ее Коза и для полной убедительности вытаращила свои желтые козьи глаза. — Говорят даже, что я всем приношу счастье.

— Дай-то бог, — вздохнула Сими и стала быстро подыматься по лестнице: пока Ги нет дома, надо сварить новую порцию пасты «Нега», как назвала ее хозяйка парикмахерской Мишлин.

К радости Сими, паста имела успех, клиентки ее быстро раскупали, и Мишлин усердно рекламировала изобретение своей молодой помощницы. Правда, Мишлин потребовала себе «за рекламу» изрядный процент. И все-таки кое-что оставалось и Сими, и Ги теперь может устраивать с Жюлем свои пирушки, бывать в кафе, играть на бильярде, ставить небольшие суммы на лонгшанских скакунов и покупать себе толстые вязаные свитеры и красивые рубашки и…

Но тут Сими оказалась уже дома и бегом бросилась к плите: скорее, скорее за работу, чтобы до возвращения Ги успел выветриться приторно-лакричный, с примесью гвоздичного масла и дешевых духов запах пасты «Нега» — знаменитой пасты мадам Назер, выводящей совершенно легко и безболезненно волосы там, где они не должны расти. А то Ги непременно еще в дверях потянет носом, весь сморщится и скажет:

— Опять варила эту мерзость? Провоняла весь квартал. Опять на лестнице не продохнуть. Наверное, все жильцы жалуются на тебя Желтой Козе. И когда ты перестанешь возиться с этим отвратительным зельем?!

Ах, как хотелось бы Сими в ответ на эти упреки сказать Ги, что «зелье» кормит их и оплачивает все забавы и прихоти Ги. Ведь Сими отлично знает: с самого возвращения из тюрьмы Ги и пальцем не шевельнул для того, чтобы найти работу, наняться куда-нибудь. В первое время он еще проглядывал страницу «требуется» в «Монд» и других газетах, которые приносила ему Сими, а теперь даже не интересуется ими. Где-то болтается до поздней ночи, сидит по кафе с Жюлем, ободрительно похлопывает Сими по худеньким плечикам:

— Держись своего мужа, девочка. С таким мужем, как я, не пропадешь!

Или мимоходом бросит с самоуверенным видом:

— Зарабатывать гроши — это занятие для тупиц! Настоящие люди сразу загребают куш — на всю жизнь! Не тушуйся, Сими, скоро мы с тобой отправимся на «люксе» вокруг света и ты будешь у меня ходить в платьях от Кардена, как королева английская.

Можно было бы принять такие разговоры за обыкновенную болтовню молодого гуляки, но Сими они смутно тревожили — уж очень часто возвращался к ним Ги!

И еще эта внезапная дружба с Клоди! С одной стороны, дружба эта радовала Сими несказанно, но с другой — ей делалось как-то не по себе, когда Ги то и дело расхваливал Диди — ее ум, ее ловкость, ее миловидность, ласкал ее, дарил дорогие вещи. Ведь она хорошо помнила: это было совсем-совсем недавно — Ги требовал, чтоб Сими любым способом избавилась от девочки, пристроила ее к каким-нибудь благотворителям, отдала в государственный дом призрения сирот; жаловался, что Клоди висит у них на шее, а главное, ему, Ги, мешает нормально жить.