ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

Вместо предисловия

К нам должны были прийти гости, надо было срочно в магазин, на улице шел дождь, а на моих туфлях треснула подошва — вот тут-то я и вспомнил про сапоги. Старенькие полусапоги, которые я зачем-то храню вот уже с десяток лет, забросив на антресоли. Достал их и стал надевать.

— Это откуда?— спросила жена. — Что за уродины?— Она про них совершенно забыла.

— Волшебные,— сказал я, топнув для удобства ногой, — один кот подарил. Давай деньги. Что купить?

— Держишь в доме всякое старье... Купи бутылку масла, хлеб и вино. И поторопись.

Я взял сумку и вышел из дома. Сапоги были не старые, а только поношенные.

Спешить не получалось. Сапоги, показалось мне, были связаны друг с дружкой — я наклонился даже и проверил. Шаг у меня выходил не то что короткий, а какой-то при-тор-ма-жи-ва-е-мый.

Вначале я злился, но возвращаться не хотелось, а на полдороге я свыкся с неторопливостью шага. Шел, крутя на пальце пустую сумку, и от нечего делать разглядывал все, что попадалось на пути.

Сапоги то и дело норовили остановиться, и я постоял возле лужицы на асфальте. Дождь бросал и бросал в лужу тонкие проволочные колечки. Я услышал шелест дождя, сыпавшего на кусты сирени, туи и самшита,— тихий, похожий на шелест крыльев множества мотыльков. Дунул ветер — с ветки сирени сорвались три тяжелые капли и одновременно ударили по луже. Возникли круги — раздался громкий гитарный аккорд. Круги, подрожав, разошлись, звук затих, в лужу снова стали падать мелкие балалаечные колечки.

Я поднял голову. Вокруг были владения Дождя. Там и сям легко возникали высокие стены и колонны, замки, деревья. Дождь строил в нашем городе свой город — высокий, стройный, тут же осыпающийся. В городе Дождя было душисто, как в саду. Каждый листик пах, как цветок.

Я понял, что старые сапоги превратились за десять лет в сапоги-тихоходы.

Гости уже сидели за столом, когда я вернулся.

—

Заснул там, что ли?— спросила жена в прихожей.— Где ты застрял?

—

Стоял у лужи, считал колечки, — ответил я, решив не рассказывать о городе Дождя.

—

Оно и видно. Снимай сапоги, садись скорее за стол.

— Куда торопиться?— сказал я.

Я надевал сапоги-тихоходы не часто, они все же были для меня роскошью, как, скажем... ну, скажем, как туфли английской фирмы «Барон». Да и надевая уже, вспоминал: и то нужно сделать, и другое... Но поздно: только я делал первый шаг, как рождалось состояние, какое, верно, бывает, когда решишь наконец навести порядок в своих книгах или бумагах. Подвести «тог. Я выходил из дома...

Все еще спешили мои ноги и руки, спешили замечать все вокруг глаза, спешили мысли — они сменяли друг друга, подобно комбинациям стеклышек калейдоскопа. А сапоги-тихоходы не пускали бежать, и постепенно сообщаемый ими ритм передавался сначала телу, а потом и мыслям.

Бывало, что я просто глазел, многое замечая по дороге, быть может, то, чего не увидел бы, идя привычным для меня деловым шагом, шагом человека, занятого своими (а вернее сказать: не своими) мыслями.

...Недалеко от моего дома стоит высокий раскидистый тополь. Листвы на нем так много, что зеленый покров кажется телом тополя. Нет минуты, мига нет, чтобы десяток-другой листьев не трепетал; а при сильном ветре в глазах рябит от биения тысяч листьев.

Как-то утром я встал, чуть рассвело. Еще не шумели машины, во двор еще никто, кроме меня, не выходил, и прохожих не было на улице.

Была та тихая и короткая пора раннего утра, когда ночные ветры и ветерки уже улеглись, а дневные еще не принялись за дело, и тополь — весь — был неподвижен.

Но мне не верилось в неподвижность листвы, я знал, что ее не может быть у тополя, который я привык видеть полным жизни и движения, не может быть, даже когда он спит...

И я увидел то, что искал! В большом зеленом теле тополя бился один-единственный листок, не знаю, каким ветерком движимый, не знаю, какой силой. И листок... показался мне в этот сокровенный утренний час живым, бьющимся сердцем тополя.

Сапоги-тихоходы останавливали мгновения, задерживали в памяти, давая им названия, награждали пристальным интересом к событиям в природе, и все это сама Природа не оставляла без внимания.

Я полюбил бродить в сапогах-тихоходах в дождь.

Я люблю дождь — может быть, это чувство перешло ко мне от моих предков, среди которых были и земледельцы. Когда идет дождь, даже тот долгий осенний, которому, кажется, ни конца ни края, появляется ощущение, что он делает за тебя ежедневную твою работу — ту, что обеспечивает урожай на твоем поле, урожай хлеба.

Дождь работает, шумит за окном, как машина, и ты можешь отдохнуть.

Но если это летний дождь, если вдалеке, приближаясь, гремит гром — мир тогда невиданно расширяется...

А потом вдруг сужается до зрачка подзорной трубы, через которую видно, что творится наверху.

...Гром ворчит, как пес. Как разморенный жарой и духотой пес, который видит, лежа в будке, что к его кости, обглоданной и чистой, бочком, бочком подкрадывается щенок.

Ворчание его, ленивое и приглушенное — этакий предупреждающий рокот — полно, однако, мощи.

Щенок смелеет. Он, будто играя, то припадая на передние лапы, то опять прыгая, все-таки подбежал и схватил кость.

Пес рявкнул. В одно мгновение он выскочил из будки. Пушечно громок его рык. Щенок выронил кость и удрал, а громовый рык прокатился по всему небу, руша снеговые горы облаков, вызывая на них обвалы.

И вот, почудилось, проснулся и вышел во двор хозяин, разбуженный псом. Сверкнул вверху кнут, щелкнул резко — и оглушительно загрохотал огромина-пес, мечась возле будки, скаля белые зубы, звеня цепью, бросаясь, непокоренный, вышедший из повиновения, на хозяина, который раз за разом взметывал сверкающий кнут и опоясывал им бушующего пса.

Сшибленная одним из могучих бросков пса, упала бочка с водой, твердь не выдержала, треснула — и на землю хлынул дождь...

Дождь сыпал щедро — и асфальт уже темен, он блестит, как река, машины оставляют на нем белесые следы шин; дождя так много, что машины похожи на рыб, снующих внизу... На тротуаре вырастают один за другим разноцветные грибы зонтов...

А дождь все льет и льет, и деревья празднично и весело мокры, и каждый освеженный водой лист душист по-весеннему, и повсюду запах свежести и цветов и взбитой дождем пыли, которая пахнет аппетитно, как известка в детстве, а небо уже сереет, в его крыше появляются ярко-голубые щели, облака бегут все быстрее, и вот уже ветер достиг земли и тряхнул дерево, сыпанули вниз капли...

ДАЙ ОГЛЯНУСЬ

Что мы ели тогда

Уже две недели стоял туман, такой густой, что из окна казался снегом. Все было мокро, ни одного сухого места не оставил на земле туман. Каждая ветка куста или дерева украсилась полными чистыми каплями, которые то ползли, чтобы, слившись в одну, упасть, то чуть покачивались и вздрагивали подобно сережкам.

Небо вместе с солнцем, луной и звездами исчезло. Его плотно завесил туман, доступ к небу был прекращен, оно, видимо, было закрыто на какой-то там переучет.