Тайна графа Эдельмута

Будь Бартоломеус в силах улыбаться, он бы улыбнулся.

— Поверю, если жив останусь, — пообещал он. И попробовал подняться. — Ау-у-у! — Страшная боль пронзила бок. В глазах потемнело. Он повалился навзничь.

— Браток, у тебя, кажись, ребра переломаны, — высказал предположение Упырь. — Ты вот что, ты лежи, браток. Я сейчас людей позову Только уговор: я уйду, а ты — никому про потайной ход.

— Какой такой ход?

— Ну, тот, что в соседней каморке. Через который мы с Шлавино проползли. Темная ему память!

— Иди, — кивнул Бартоломеус.

Некоторое время спустя у входа в подземную лабораторию раздался зычный крик:

— Убива-а-юу-у-ут!.. Люди-и-и!.. Убива-а-юу-у-ут! А-а-а-а-а-а!..

Далее Упырь жирным колобком скатился вниз. Сиганул мимо Бартоломеуса в каморку с гомункулюсами. Шур-шур, — зашебуршало там. И стихло.

На лестнице послышались голоса. Заметались по стене блики от факелов. Фукс и Вольф спускались в подземелье, выставив вперед топоры.

«А все-таки я убил его сам, — подумал Бартоломеус, закрывая глаза. — Склянка не была разбита…»

Глава 7

Про голубой цветочек, страшное слово «аутодафе» и событие, завершающее всю эту историю

Все эти три недели, проведенные Бартоломеусом в постели, в замке царил траур. Хотя, если точнее, траур царил в сердцах посвященных. О том, что граф Эдельмут, превратившись в ящерицу, был проглочен чудовищем, знали немногие — Бартоломеус, принцесса Розалия, Эвелина, Марион и Пауль. Всем же остальным было объявлено: граф Эдельмут уехал по делам в соседнее графство Грюнталь и вернется не скоро.

Первые две недели после сражения с пауком Бартоломеус находился между жизнью и смертью.

— Сломаны два ребра, — установил врач. — Ребра прокололи мышцу и вызвали гнойное воспаление. Необходимы покой, обильное питье и уход.

Больной метался в лихорадке, не узнавая никого.

Однако заботливые руки фрейлин — которые оказались не только болтушками, но и деловитыми сиделками (в те времена женщины даже высокого положения неплохо разбирались в уходе за больными), — так вот, руки фрейлин, а также доброе сердце принцессы Розалии и в особенности целебный пионовый бальзам сделали свое дело. Воспаление стало уменьшаться, а раненый начал потихоньку поправляться.

И хотя от слабости он часто погружался в сон, полный кошмарных видений, еще долго не мог без стона двигать рукой, хотя сломанный бок не давал подняться с постели, — все же с каждым днем Бартоломеусу становилось лучше.

«Лучше». Можно было бы сказать так про человека, возвращавшегося к жизни. Но всю радость выздоровления Бартоломеусу отравляло воспоминание о последних минутах графа Эдельмута. А точнее, мысль о том, что он «не успел».

Не успел. Хруст косточек ящерицы преследовал его во сне. Не поймите неправильно: он не слишком горевал о своем погибшем господине. Истинную сущность Эдельмута он узнал во всей красе в последнем разговоре с графом. Нет, не это мучило его.

Но Эвелина. Маленькая его госпожа, которая так долго искала отца. И нашла, чтобы тут же потерять. Он всю жизнь будет повинен перед ней. Ему нет прощения.

Одно утешало — Эвелина таки унаследует графство. Принцесса Розалия, конечно же, подтвердит, что девочка является дочерью погибшего графа Эдельмута.

А Эвелина… Эвелина и не думала о графстве. Ни о графстве, ни о наследстве. Трудно гадать, о чем в это время были ее мысли. Несомненно, потрясенная гибелью графа, она долгие дни находилась в состоянии молчаливой задумчивости. Никто не слышал от нее ни единого слова. Как будто со смертью отца девочка потеряла дар речи.

Ни сострадательной принцессе, ни веселым фрейлинам не удавалось ее растормошить. Глубоко погруженная в себя, она будто не понимала, где находится и что происходит вокруг. Она почти не ела, не отвечала на вопросы и ни разу не заплакала.

Принцесса сильно беспокоилась о ней. Марион проливала горькие слезы, Пауль бестолково ходил вокруг да около — Эвелина не замечала никого.

И лишь когда ей наконец разрешили войти в комнату выздоравливающего Бартоломеуса — вот тогда-то, после двух недель молчания, она заговорила в первый раз.

Со стуком закрылась дверь.

Оказавшись у постели больного, она долго стояла, во все глаза глядя на худого человека, бледного до желтизны.

— Эвелина, — молвил Бартоломеус, дотрагиваясь до ее черных кудрей.

— Бартоломеус, я люблю тебя!.. — Брови девочки изогнулись, по щеке скатилась слеза.

Он притянул ее к себе здоровой рукой. И долго не отпускал, закрыв глаза и проводя пальцами по ее черным шелковистым волосам…

Прошло очень много времени, прежде чем она снова подняла голову.

— Он… он очень страдал? — спросила она. Конечно же, об отце.

Несколько мгновений Бартоломеус внимательно смотрел на свою госпожу.

— Он очень любил ваше сиятельство.

По лицу Эвелины скользнула слабая улыбка.

— Не зови меня больше «сиятельством», — попросила она, сильнее прижимаясь к его плечу. — Никогда.

Он накрутил на палец один из ее локонов. Отпустил. И улыбнулся.

Они сидели в гостевой зале. Жарко трещал огонь в камине: в замке было прохладно до того, что приходилось ходить в куртках и теплых безрукавках. На твердом диванчике, устланном цветастым ковром, сидели принцесса Розалия с Эвелиной и Марион. Держа в руках по большой раме с натянутым на нее полотном, все трое вышивали. «Блюмхен-фюр-блюмхен» — очень сложный узор, требовавший чрезвычайного внимания и полнейшей сосредоточенности.

Само собой, важная работа не исключала сопутствующей болтовни. Не закрывая рта и почти не глядя на то, что выделывают руки, принцесса болтала без умолку. О том, о сем, о пятом, о десятом. В основном лишь — чтобы отвлечь Эвелину от грустных мыслей об отце. Девочка чрезвычайно впечатлительна, считала Розалия, — из тех, кто впадает в печаль по малейшему поводу и грустит в три раза дольше положенного.

«И из тех, — подумала она, бросив взгляд на девочку, — которым обязательно нужен любящий отец».

Сидевший рядом на полу Пауль тренькал на лютне. Мальчишка, смотрите-ка, был не лишен таланта. Расположившись на маленьком стульчике напротив, делая вид, что слушает музыку, внимал болтовне принцессы Бартоломеус. Он уже настолько поправился, что мог ходить, только берег руку.

— Одного не пойму, — сказала Марион, возясь с узелком. — Каким таким манером ее сиятельство унаследует графство, если она «умерла»?

— Тссс! — громко зашипел Пауль, вращая глазами. Это была тема, которая втайне беспокоила всех. Но так вот просто взять и ляпнуть за вышивкой…

— Что? — не поняла девочка. — …А кроме того, ее сиятельство ведь «похоронили» на глазах у всего народа!

— М-да, это серьезное препятствие, — подтвердила принцесса, вытягивая нитку из голубого цветочка. — Боюсь, люди подумают, что старая Розалия выжила из ума, предлагая в наследницы девчонку, которую каждый альтбуржец видел лежавшей в гробу.

— Но, позвольте, — возразил Бартоломеус. — Мы просто вытащим куклу из склепа и покажем всем, кто на самом деле был «похоронен»!

— Вы полагаете, друг мой, — перевела принцесса взгляд с голубого цветочка на голубые глаза Бартоломеуса, — вы полагаете, это самый лучший выход?

— Но ведь никакого другого просто нет!

Вот тут-то… Вот тут-то, воткнув иглу в середину цветочка, Розалия и произнесла:

— Позвольте, как нет?

Это «позвольте, как нет» прочно вошло потом в жаргон двенадцати фрейлин (подслушивавших через замочную скважину, но, конечно, не выдавших ни единой душе тайного разговора). «Позвольте, как нет?» — неизменно отвечали они на вопрос, существует ли предел их болтовне. «Позвольте, как нет?» — удивлялись они на вопрос, нет ли у их госпожи желания пережить еще одного мужа. «Позвольте, как нет?» — вопрошали они лицо, интересующееся, имели ли они когда-либо мнение, отличное от принцессиного…

Однако вернемся к Розалии.

— Позвольте, как нет? — спросила она. И, сдвинув брови, воззрилась на Бартоломеуса. — Вам, голубчик, не хватает воображения.