Пять похищенных монахов

Похититель раскрыл книгу на нужной странице и записал:

«Сегодня в 18 часов 34 мин. мною была взята голубятня в доме N 7 по Зонточному пер. Операция заняла 3 мин. 27 сек. Температура +19 градусов. Влажность воздуха 89%. Ветер северный, слабый до умеренного. В итоге похищено 5 г. из породы монахов. На месте преступления оставлена улика – железнодорожная пуговица, которая и должна ввести в заблуждение следственные органы. Ранее на месте преступлений оставлялись пуговицы: солдатская, матросская, летчицкая и лесниковская.

Таким образом, на сегодняшний день в Москве и Московской области мною безнаказанно похищено 250 голубей. План выполнен. На этом похищения голубей прекращаю, целиком переключаюсь на телевизоры».

Похититель поставил точку. Когда-нибудь лет через десять он мечтал раскаяться, начать новую жизнь и написать книгу о своих преступных делах, и у него давно уж вошло в привычку подводить итоги дня.

Часть вторая. Суббота

Птичий рынок

Каждую субботу часов в шесть утра на Таганской площади появляются странные люди. Взлохмаченные, озабоченные, вываливают они из метро и бегут через площадь. Они тащат с собой перевязанные веревками чемоданы и сундуки, корыта и канистры, из карманов у них торчат реторты, свешиваются резиновые шланги, у каждого на спине обвислый рюкзак, из которого что-то капает, просачивается, течет.

Это едут на Птичий рынок постоянные продавцы. Годами разводят они рыб, канареек, кроликов, хомяков. В прудах на окраинах Москвы ловят мотыля и живородка, чтоб каждую субботу, каждое воскресенье быть на Птичьем. Эти люди – основа, костяк рынка, это киты, на которых стоит Птичий рынок.

А через час Таганская площадь разрезана пополам длиннейшей очередью. Автобусов не хватает. Десятки постоянных и сотни случайных покупателей рвутся на Птичий. Особенно горячатся случайные. Глаза у них широко открыты, все – даже очередь на автобус – вызывает изумление и смех. На дворняжку, которая выглядывает из-за пазухи соседа, они смотрят как на диковину. Многие едут на Птичий в первый раз, им хочется все увидеть, все купить, и если у кого-нибудь из них в кармане имеется веревка, трудно угадать, как сложится ее судьба. То ли обвяжет веревка стоведерный аквариум, то ли притащит домой вислоухого кобеля.

А Птичий давно уж кипит. Толпа запрудила его улицы и закоулки, рыбьи сачки и голуби взлетают над толпой, вода из аквариумов льется под ноги, кричат дети, грызутся фокстерьеры, заливается трелью десятирублевый кенарь. С Таганки, с Яузы, с Крестьянской заставы слетелись на Птичий рынок воробьи, галки, вороны и сизари – единственные птицы, которых здесь не продают и не покупают, если, конечно, они не дрессированные. Но хотел бы я купить дрессированного воробья!

Чудные, неожиданные вещи можно купить на Птичьем!

Вот стоит дедок в шапке-ушанке, нос его похож на грушу, но красен, как яблоко. В руках у дедка – кулек, в котором неслыханный фрукт – сушеный циклоп. Много лет кряду стоит дедок на своем посту, и запасы сушеного циклопа не иссякают.

А вот чернобровый, с напряженным от долгих раздумий лицом. На груди его таблица:

ДОБЕРМАН-ПИНЧЕР

Сердито глядит он на прохожих, мрачно предлагает:

– Купите мальчика.

У ног его в кошелке копошатся щенки, которых никто не покупает.

– Кто хочет усыновить кобелька? – смягчается чернобровый.

Да что щенки – только на Птичьем можно встретить людей, которые занимаются редчайшим на земном шаре делом – продают песок. Никто никогда не мог додуматься, что песок надо продавать, а на Птичьем додумались и продают, и покупают. Но только крупный песок, зернистый, как гречневая каша, – 5 копеек стакан.

На Птичьем можно купить корабль-фрегат, целиком слепленный из морских ракушек с засохшей морскою звездой на носу, можно купить просто кусок стекла, но такого стекла, которое переливает всеми цветами радуги и похоже на бриллиант «Королева Антуанетта». Не знаю зачем и не знаю кому нужно такое стекло, да не в этом и дело. Мне, например, все равно, что продавать, что покупать – стекло, фрегат, сушеного циклопа, – только быть на Птичьем каждую субботу и воскресенье, толкаться в толпе, свистеть в голубиных рядах, гладить собак, глядеть в горло подсадным уткам, подымать за уши кроликов, а то и вытащить из-за пазухи прозрачную колбу и крикнуть:

«Кому нужен вечный корм? Налетай!»

Сто монахов

– На Птичьем, конечно, на Птичьем, – толковал Крендель. – Мы его там сразу накроем. А куда ему девать монахов? Понесет на Птичий.

По Вековой улице мы бежали на Птичий, и навстречу нам то и дело попадались люди, которые тащили клетки с канарейками, аквариумы, садки с голубями. Один за другим мчались мимо автобусы, из окошек выглядывали голубятники, собачники, птицеводы, птицеловы и любители хомяков.

На рынке уже в воротах мы влипли в толпу аквариумистов. Здесь был лязг, хруст, гвалт, давка. В прозрачных банках бились огненные барбусы, кардиналы, гурами, макроподы, сомики, скалярии и петушки. То там, то сям из толпы высовывались рыбы-телескопы с такими чудовищно выпуклыми глазами, какими, наверно, и впрямь стоило бы поглядеть на Луну.

– Трубочник! – кричал кто-то где-то за толпой. – Трубочник! Самый мелкий,

самый маленький,

самый махонький,

самый мельчайший трубочник.

– Инфузория на банане! – вполголоса предлагал вполне интеллигентный человек и показывал всем банку, доверху забитую инфузориями.

Меня стиснули двое. Один продавал улиток, а другой покупал их. Я встрял между ними, и покупатель так давил меня в спину, будто хотел просунуть сквозь нее рубль.

– Красного неона Петух уронил! – заорал кто-то, и толпа развалилась.

Я выскочил на свободное место и чуть не упал на человека, стоящего среди толпы на коленях. Это был Петух – знаменитый на рынке рыбный разводчик.

– Стой! – крикнул Петух и яростно снизу посмотрел на меня. А потом быстро пополз на четвереньках и вдруг – ах, черт! – уткнулся носом в землю прямо у моего ботинка. Он накрыл губами красную с золотом рыбку, трепещущую на земле. Да ведь и нельзя хватать пальцами красного неона, только губами, только губами, чтобы не повредить нежнейших его плавничков.

Вскочив на ноги, Петух выплюнул неона в изогнутую стеклянную колбу. Да, это был красный неон – редкая рыбка с притоков реки Амазонки. Три пятьдесят штука.

А в голубиных рядах и народу и голубей было полно. Голуби – носатые, хохлатые, ленточные, фильдеперсовые, жарые – трепыхались в садках, плетенках, корзинках, за пазухами и в руках у продавцов и покупателей. Десять… двадцать… пятьдесят… сто монахов хлопали крыльями, клевали коноплю, переходили из рук в руки.

– Крендель! Здорово, Крендель! – заорал какой-то парень и под нос Кренделю сунул кулак, в котором был зажат голубь. – Хочешь черно-чистого?

– Крендель пришел! Монахов своих ищет!

– Моньку у него украли!

– Когда?

– Вчера?

– Моньку-то моего никто не видал? – спрашивал поминутно Крендель.

– Пара рубликов! Пара рубликов! – тянул меня за рукав пожилой голубятник. – Бери, пацан, не прогадаешь!

У одной клетки, где сидели как раз пять монахов, Крендель остановился. Это были не те монахи, но хорошие, молодые, ладные.

– Чего уставился? – сказал Кренделю хозяин, голубятник-грубиян по прозвищу «Широконос».

– А чего? – сказал Крендель.

– А то, – ответил Широконос.

– Ладно, ладно, – сказал Крендель.

– Еще бы, – добавил я.

– Гуляй, гуляй, – сказал Широконос. – Не твои монахи.

– Подумаешь. Поглядеть нельзя.

Мы отошли было в сторону, но Широконос сказал вдогонку:

– Дурак ты, и все. Бублик.

Крендель побагровел.

– Кто бублик? – сказал он и, прищурясь, подскочил к Широконосу.

– Моньку прошляпил – дурак. На Птичьем ищешь – опять дурак.

– Это почему же?

– Кто ж понесет Моньку на Птичий? Здесь его каждая собака знает.