Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство

От всего вида, а не только от подлых речей этой фашистки меня трясло, но я сдерживался. Повторяю: мозг мой работал нормально.

И я ответил Смерти деловым тоном:

— Вот что, красотка-уродка со свастикой во лбу… Ишь, вырядилась! Космические штаны напялила! — Я почувствовал, что сразу потерял спокойный тон, но не стал сдерживаться, вскочил. — Да, напугала ты меня! Да, я старик! Да, ты часто приходишь во сне, и, может быть, именно этот вот сон — мой последний! И — слушай меня! Пока я жив хоть немножечко, хоть тютельку жив, изо всех сил буду делать людям, особенно детям, только хорошее, отличное, прекрасное. Я давно подозревал о твоих связях с фашизмом! И то, что ты связалась с одной из самых ненавистных человечеству организаций, «Целенаправленными Результативными Уничтожениями», меня нисколько не удивило. Туда тебе и дорога! И вот тебе мой последний ответ: брысь отсюда!

Я двинулся прямо на Смерть, решив, что, сон это или не сон, сейчас она у меня получит, да так, что каска со свастикой загремит по полу!

— Стой, стой, стой… — совершенно спокойно вроде бы посоветовала мне Смерть. — Слушай внимательно, Илларион Венедиктович Самойлов, генерал-лейтенант в отставке… Присядь, отдышись… Вот так, умница… Одна из самых могущественных организаций, «Целенаправленные Результативные Уничтожения», довольно уже давно находится в панике, между нами говоря. Она с прискорбием предполагает, что рано или поздно человечество запретит все существующие виды оружия! Все! Ножик перочинный будет считаться оружием, представляешь? Кошмар немыслимый! Будет запрещено всё чем можно убивать!

— Мне надоела твоя болтовня, — сказал я. — Действуй!

— Успеется, — она криво усмехнулась беззубым ртом и торжественным тоном продолжала: — Поэтому разрабатывается новый вид войны — войны за умы и сердца людей, особенно детей. Вот тут нам будет дорог каждый человек, который окажется способным предать родину, всё променять на собственное благополучие! Главное, чтобы он понятия не имел, что такое быть гражданином своей страны! Я предлагаю тебе до-о-олгую жизнь, если ты…

— Подожди, подожди, — остановил я Смерть. — Ты что-то путаешь. Во-первых, война — это война, то есть вооруженная борьба. Во-вторых, борьбу против наших умов и сердец враги наши ведут давным-давно, с того самого времени…

— Ты просто тянешь время! Рассуждать перед Смертью — глупо и смешно! — Она скрипела торопливо и раздражённо: — Готовится невиданная — неужели не ясно? — война, в которой оружием, если уж тебе так нравится это слово, будет только идеология!!! Вникни: мы готовим войну за умы и сердца людей, особенно, детей, невиданную по масштабам и подлости идеологическую войну! Встать! — рявкнула Смерть. — Я не только не трону твою жизнь, я дам тебе возможность вернуться в детство. Мы забросим тебя к детям со специальным заданием! Дай лапу, агент «Целенаправленных Результативных Уничтожений»!

Я решил…

придушить Смерть…

сейчас же…

сию же…

секунду…

Медленно поднявшись с дивана, я вытянул вперёд руки с растопыренными пальцами и…

И — проснулся.

Стою я посреди комнаты, вытянув вперёд руки с растопыренными пальцами… И хо-хо-чу! Да, да, хо-хо-чу от оч-чень большого душевного облегчения.

Помахал я радостно руками, сделал несколько приседаний, много раз втянул живот, закончил всё это бегом на месте, приговаривая:

— Жив ещё… жив ещё… поживём… поживём…

Постепенно этакая весёлая жизнерадостность покинула меня. Умывшись-побрившись, я принялся было завтракать и неожиданно ощутил полнейшее отсутствие аппетита. Сидел я на кухне и, так сказать, перебирал мысли, которые появлялись у меня в голове. Все они сводились к одному: хоть сон есть всего-навсего сон, верить в сны глупо и даже стыдно, но посоображать надо. Ведь сны могут быть просто продолжением размышлений…

Да вот что архилюбопытно: я продолжал мысленно спорить со Смертью, словно она являлась ко мне на самом деле!

В конце концов решил я посоветоваться со своим другом, тоже генерал-лейтенантом в отставке, но ещё и крупным ученым, Гордеем Васильевичем Пушкаревым.

Гордеюшка был необыкновенно весёлым человеком, шутником невозможным, а вот прихожу к нему — что такое? Сам на себя не похож Гордеюшка: мрачный, злой, вот-вот, кажется, зашипит или зарычит. Посмотрел он на меня — в глазах наитоскливейшая тоска, голова набок прямо-таки свесилась, руки бессильно опущены… и молчит… молчит…

— Да что с тобой, Гордеюшка?! Только через некоторое время отозвался он оч-чень уж глухо и совсем мрачно:

— Несчастье у меня, Иллариоша. — Поднялся он во весь свой огромный рост, руки вверх вскинул и громовым голосом забасил: — Горе-то у меня какое! Стыд-то какой! Внук мой Робик обормотом растёт! Единственный внук генерал-лейтенанта — обормот! И не вздумай меня утешать! Я безутешен! Я погибнуть могу от стыда и горя! В любой момент могу погибнуть!

— Во-первых, никто тебе погибнуть не позволит, — строго, пожалуй, даже сурово, сказал я и недоуменно спросил: — А почему внук именно обормот, во-вторых?

— А как прикажешь называть… этого… такого… этакого обормота, если он действительно… о-бор-мот? — растерянно, но уже значительно спокойнее отозвался Гордеюшка. — Главное, учится еле-еле-еле-еле… Можно даже сказать, практически не учится. Живет, извини за выражение, дурак дураком, балда балдой! Вот какой позор выпал мне на старости лет! Мне иногда кажется, что мои седые волосы от стыда краснеют…

Надо отметить, что Гордеюшка роста высоченного, силы, несмотря на старость, весьма значительной, а тут, смотрю, весь он как-то сжался, сник, поник, будто усох.

— Робику уже одиннадцатый год, — глухо и мрачно продолжал Гордеюшка, — а до сих пор на нормального человека не похож. Конечно, надо попробовать его перевоспитать. Но делать это надо только строго научным путем. Собственно, этим сейчас я и занят. Верь мне: человечество может быть избавлено от малолетних обормотов и обормоток.

— А при чём здесь человечество? — удивился я. — Ведь обормотом, как ты изволил выразиться, растёт твой внук, и о нём тебе надо беспокоиться в первую очередь, а не о человечестве.

— О! О! О! — возбуждённо воскликнул Гордеюшка, резко встал, в волнении быстро прошёлся, почти пробежал по комнате, остановился передо мной. — Не один ведь Робик обормотом растёт! Таких, знаешь ли, мно-о-о-ого! Было бы тебе известно, что обормотизм распространяется по всему земному шару и бороться с ним можно, должно и нужно только строго научным путем. Требуется специальная техника, уникальные приборы для тщательного изучения подрастающих обормотов и обормоток! Наука и техника помогут родителям и обществу в воспитании и особенно в перевоспитании детей!

— Подожди, Гордеюшка, — остановил я своего не в меру разволновавшегося друга. — А конкретно?

— Конкретно? Вот! Например, ещё никому не удавалось точно установить тот самый страшный момент, когда в ребёнке полностью созрело стремление, скажем, к лени как к принципу существования. Ведь обычно мы обнаруживаем, что ребенок ленив, слишком поздно. А если бы удалось создать прибор… — Гордеюшка в высшей степени таинственно помолчал. — Представляешь, мы подключаем этот прибор под названием «Чадомер» к буквально только что родившемуся чаду и получаем о нём самые точные данные! Сколько в младенце заложено единиц лени, трудолюбия, зазнайства, скромности, гордости, тупости, смелости… представляешь? А со временем мы научимся по нашему прибору определять, сколько в младенце способностей и к чему именно. Например, «Чадомер» обнаружит, что у чада одинаковые способности, чтобы стать таксистом, связистом и жуликом, и мы даем научные рекомендации по воспитанию данного малыша… Ясно?

— Не очень, — честно признался я. — Похоже на… сказку.

— Или на бред? — обиделся Гордеюшка. — Но я уже заканчиваю работу над этим воистину сказочным прибором! Уже есть первые данные! К примеру, отрегулирована схема определения сонливости. Единица измерения — храп. Для живого существа типа кота количество храпов не должно превышать пяти-семи. А у нашего кота схема обнаружила тринадцать!.. Иллариоша, ты веришь в меня?