Малыш с Большой Протоки

Ермолай тяжело вздохнул — так тоскливо стало на душе.

Казарму тускло освещала одна ночная двадцати-пятисвечовая лампочка, и в полумраке призрачно поблёскивали стоящие в пирамиде автоматы.

Стоял там и грозный, воронёный автомат Ермолая. Особенный! Вручая его ему перед строем всей заставы, капитан Яковлев сказал, что раньше автомат принадлежал сержанту Карпову, геройски погибшему в мае прошлого года во время боя с бандой, пытавшейся нарушить нашу границу. Карпов был смелым, дисциплинированным бойцом; таким должен стать и Серов…

В ту ночь Ермолай уснул только под утро; уснул так крепко, что не слышал команды, и очнулся, лишь почувствовав, что его трясут за плечо.

— В ружьё! Тревога! — крикнул на ухо сержант Ивлев.

Ермолай с ужасом увидел, что все пограничники уже на ногах. Молча, шумно дыша от волнения, они застёгивали гимнастёрки, притопывая, натягивали сапоги.

Тревога! Значит, что-то стряслось! Может быть, снова напала банда или прорвались на нашу землю нарушители границы.

Второпях Ермолай не сразу попал руками в рукава гимнастёрки, даже перепутал левый сапог с правым.

Когда он, застёгивая на шинели ремень, выскочил на крыльцо, все уже построились во дворе и ждали новой команды.

Капитан Яковлев взглянул на светящийся циферблат наручных часов, объявил весело:

— Вольно! Разойтись!

Он был доволен: быстро управились пограничники, на минуту быстрее жёсткой нормы.

Ермолай понял, что тревога была не боевая, а учебная, но от этого ему не стало легче — опять провалился, опять опозорился…

— Вы, товарищ Серов, у нас новичок, и на первый раз я делаю вам замечание, — сказал капитан, — но чтобы больше такое не повторялось.

И, как назло, с неудач начался и другой день. Утром проходила кавалерийская учебная езда. Ермолай побежал было вместе со всеми к конюшне, однако старшина остановил его и сказал, что займётся с ним попозже в отдельности. А ведь Петеков отлично знал, что Ермолай с детства привык в колхозе к лошадям.

«Невзлюбил он меня, теперь во всём будет стараться унизить», — думал Ермолай, хмуро глядя, как скачут по кругу всадники.

— Выводите коня, товарищ Серов, — сказал наконец старшина.

Ермолай смело вошёл в денник, где стоял Ездовый, раньше также принадлежавший сержанту Карпову, и невольно приостановился. Кося коричневым глазом, конь бил о пол копытом.

— В,ыводите, выводите, не трусьте! — усмехнулся, по своему обыкновению, Петеков. — Пора уже вам друг к другу привыкнуть.

А Ездовый, как назло, захрапел, круто повернулся и прижал Ермолая широким крупом к перегородке.

Что тут делать — либо пан, либо пропал! Ермолай прикрикнул, быстро надел на Ездового уздечку, ласково похлопал его по лоснящейся, шелковистой шее и вывел из конюшни.

— Корпус держи прямо, не гнись!.. Свободнее себя чувствуй, за луку не цепляться: упадёшь — не расколешься! — покрикивал старшина. И вдруг скомандовал: — Ры-ысыо ма-арш!

Пришпорив Ездового, Ермолай попытался с замедленного шага сразу перейти на рысь, а конь возьми да поскачи галопом. Не успел Ермолай опомниться, как ноги выскочили из стремян. Схватился за луку, но в ту же секунду Ездовый озорно взбрыкнул и вышиб его из седла — хорошо ещё, что головой в сугроб.

Кляня всё на свете, Ермолай выбрался из снега, схватил слетевшую с головы шапку и побежал догонять озорника. А тот сам остановился как вкопанный и под общий смех закивал головой.

— Карпов был лихим конником, — не преминул сказать старшина.

Единственным утешением оказалась в тот день мишень. С первой же попытки Ермолай выполнил стрелковое упражнение, и капитан Яковлев поставил его в пример двум другим солдатам-первогодкам.

Вечером капитан вызвал Серова к себе в кабинет. Рядом с начальником сидели старшина Петеков — парторг заставы — и комсомольский секретарь сержант Ивлев.

— Садитесь, товарищ Серов, садитесь, — пригласил капитан. — Вот мы тут о вас сейчас беседовали. Комсомольцы хотели обсудить ваш проступок на бюро, а наш парторг товарищ Петеков считает, что этого делать не стоит, говорит, что вы сами осознали свою вину.

Ермолай почувствовал, как кровь прихлынула к лицу. «Петеков? За него заступился Петеков?!» Однако радость оказалась преждевременной.

— Всё же я думаю, — нахмурился старшина, — будет полезно, если Серов выступит на общем собрании и сам всё расскажет.

«И за что он на меня взъелся? — снова помрачнел Ермолай. — Даже товарищем не назвал».

— Полковник Суслов говорил мне, — продолжал Яковлев, — что ваш отец храбро воевал.

— Отец награждён орденом Красного Знамени, — тихо сказал Ермолай.

— Ну вот, видите! Степану Федотовичу было Оы неприятно услышать о сыне плохое. — Яковлев помолчал, улыбнулся: —Трудно к нашей службе привыкать? Я сам ведь тоже когда-то был молодым солдатом. Помню: ехал на заставу, думал, что сразу нарушителей границы стану задерживать, в герои выйду. А прежде чем первого контрабандиста пой-, мал — ой-ой сколько пудов соли пришлось съесть! Известное дело — и блины сами в рот не летят… Был такой герой — пограничник Валентин Котельников, он на Дальнем Востоке в бою с японцами погиб, наверно, слышали про него? Так вот, Валентин Котельников писал своему младшему брату в Донбасс: «Я работал машинистом, шахтёром, рубал уголь и должен сказать, что охранять границу труднее». — Капитан встал, протянул руку — Учтите это, товарищ Серов!..

«ВОТ ЭТО ТОВАРИЩ!..»

В первый свой ночной наряд на охрану границы Ермолай отправился лишь в конце декабря вместе с сержантом Ивлевым. Прежде чем выйти из заставы, пососали сахар, посмотрели в тамбуре на красный фонарь — сахар обостряет слух, а после красного света глаза быстрее освоятся с темнотой.

Шли на лыжах — первым сержант, следом за ним Ермолай. И как только Ивлев находит дорогу среди деревьев и густого подлеска, среди холмов и частых оврагов! Ничего ведь не видно — темень, а он шагает спокойно, смело. То вправо свернёт, то влево, то руку поднимет: «Осторожно — ветка!», «Внимание — спуск!» Просто удивительно!..

Наконец лес немного поредел, впереди вроде бы чуть посветлело, и по силуэтам высоких ясеня и берёзы Ермолай догадался, что они подошли к назначенному месту. Едва слышно что-то звякнуло о ствол автомата — условный сигнал. Из кустов выросли, словно привидения, пограничники, которых Ивлев и Серов должны были сменить. Обменялись паролями, и те двое, сообщив, что на границе всё спокойно, стали на лыжи и тут же растворились в темноте.

Граница проходила здесь по берегу широкой большой реки, стынущей подо льдом и снегом. Луна ещё не взошла, и противоположный чужой берег был совсем не виден. Порывами налетал ветер и стучал голыми ветвями орешника и бузины. За одним из кустов, над обрывом, и расположились Ермолай с Ивлевым.

Ермолай должен был наблюдать за всем, что происходит впереди и слева, Ивлев — за тем, что впереди и справа.

Кругом было темно, мрачно, и казалось, что, кроме них двоих, на всём берегу, на тысячи вёрст окрест, нет ни одной живой души. И, наверное, именно поэтому короткие минуты превращались в долгие часы.

Ермолай не раз бывал на этом самом месте днём: лежал в кустах, ходил на лыжах по дозорным тропам, близ реки, и в тылу участка. И морозы выпадали, и метели мели, и вьюга взвихривалась, и солнце светило с ярко-синего неба. Всякое бывало. А вот в ночном дозоре он впервые. С каждым разом Ермолай всё больше и больше убеждался в справедливости слов капитана Яковлева: служба на границе — нелёгкий труд. Важный, почётный, нужный Родине, но тяжёлый труд. Тяжёлый не только тем, что охранять границу необходимо в любую, самую лютую погоду, а и своей однообразностью — каждый день всё почти одно и то же, так же, как и вчера, и позавчера, и неделю, и месяц назад.

А в книжках Ермолай читал и в кино видел, как пограничники то и дело ловят шпионов и диверсантов, чуть ли не каждый день ведут бои с нарушителями границы. А где эти нарушители? Хоть одного бы живого, а не книжного нарушителя посмотреть: какой он из себя есть, как он выглядит, этот нарушитель?