Без вести пропавший

— Беги, Ян! — крикнул Николай. — Я сам управлюсь.

Но бежать было поздно. Трое охранников уже спешили к месту стычки. Болеславский укоризненно посмотрел на Афанасьева, будто хотел сказать: — «Зря ты вмешался», — и покорно протянул руки. Охранник готовился защелкнуть наручники. Но в этот момент появился помощник начальника лагеря капитан Мортон.

Охранник поспешно сунул наручники в карман и доложил о драке.

— Вот этот, — он указал на Афанасьева, — ударил Гарриса.

— Это я видел, — неторопливо ответил Мортон… — Должен сознаться — удар чертовски хорош. Почти нокаут. Не правда ли, Гаррис?

Гаррис поднялся. Пошатываясь и придерживая рукой скулу, он прохрипел:

— Правда, сэр. Но то был нечестный удар и если вы позволите…

— Второй раунд? — Мортон рассмеялся. — Продолжить этот матч было бы недурно, но… — Капитан вспомнил о долге службы и сказал сурово: — С ума вы сошли, Гаррис! Катитесь в лазарет, покажите доктору ваши печенки… Гм… да… А этого… — он взглянул на Афанасьева. — Как фамилия?

— Парчевский, — нехотя ответил Афанасьев. — Надсмотрщик бил заключенного и я…

— Я все видел! — перебил Мортон, тщетно пытаясь погасить улыбку. — Вы боксер?

— Нет, сэр, любитель.

— Для любителя — блестящий удар… Гм… да… За что вы отбываете наказание, Парчевский?

Вопрос был неожиданным. В лагере никто не спрашивал об этом. Афанасьев посмотрел прямо в глаза офицеру и ответил искренне:

— Ни за что! Я ни в чем не виновен!

Мортон нахмурился. Похоже, что его пытаются обмануть, вызвать жалость. Ну, это не пройдет!

— Зачем вы лжете? — сказал он резким, не допускающим возражений, тоном. — В нашем лагере нет невинных людей! И быть не может. Впрочем, я справлюсь, в деле. А теперь… — Мортон знаком поманил сержанта. — Сними с него повязку, Джо, дай сюда и отведи драчуна в карцер. Десять суток на хлебе… Но не трогать его, запрещаю! — Мортон снова от души рассмеялся. — А то и тебе скулу своротит. Ну, марш!

Десять суток голодный Афанасьев томился в карцере. Он много думал о случившемся. Надо начинать все сначала. Терпеть и унижаться. Удастся ли вновь заслужить «отличие»?

Зачем вмешался? Глупо, что ударил. Но как было удержаться? Он офицер… советский офицер — был и есть. И будет, когда вырвется отсюда. Честь воина не спрячешь в карман, как носовой платок! Но драться… Полно, не дрался он, а лишь сбил с ног негодяя, столько раз беспричинно оскорблявшего его. И этот удар по лицу!..

Афанасьев мысленно перенесся на Родину. Что сказали бы товарищи, что подумал бы майор Петров? Осудили бы, или нет? Офицер ввязался в драку… Если бы ударили Тоню… или мать, что я сделал бы? Но это невероятно. Не буду больше думать. Такой уж я дурной — и баста!..

В бараке Афанасьеву сразу сообщили приятную новость. Гарриса куда-то перевели дня через три после драки.

— Спасибо тебе, Парчевский! — возбужденно благодарили заключенные. — Убрали «собаку». Качать его, ребята!

— Качайте, — согласился Афанасьев. — Только не шибко, потолок здесь низковат.

Качали бережно и любовно, как ребенка.

— Тебе повезло, Николай, — сказал Болеславский, когда поулеглось волнение. — Нарвался бы ты на кого другого, — дрянно кончилось бы. Но Мортон помешан на боксе! И Гарриса он не жаловал. Говорят, Мортон и выгнал «собаку».

«Пожалуй, повезло, — решил Афанасьев. — Видно и здесь есть порядочные люди…»

Снова потянулись серые дни. Зима пошла на убыль, в воздухе потеплело, снег стаял. В лагере зазеленели чахлые деревца, на невытоптанных местах пробилась трава.

Однажды на краю давно вырытой ямы Афанасьев нашел одинокую фиалку. Он долго рассматривал цветок и ловил себя на сентиментальной мысли: казалось, фиалка напоминает глаза Тони. В памяти всплыло стихотворение Гейне «Рыцарь Олаф». «Как там сказано? Ах, да… „Я славлю фиалки, они — как глаза жены моей — голубые…“» Где Тоня, что она делает сейчас? Забыла? Конечно, нет… Я вернусь, я вернусь и тогда… «Глаза-фиалки моей жены, за вас моя жизнь пропала; и…»

— Замечтался, скотина! Работать.

Грубый окрик сразу вернул к действительности. Николай бережно спрятал фиалку, взялся за тачку, повез. Много раз в тот день вынимал он украдкой цветок, смотрел на него и улыбался.

Отмечая горькую годовщину неволи, Афанасьев вспомнил, что при нем ни один заключенный не покинул лагеря. За год вывезли за ворота несколько гробов — и только. Из живых не ушел никто. «А я выйду, — упрямо думал он, — выйду! Пусть умру, но там, на воле!»

К концу лета Николай и Болеславский получили «повязки отличия». Но из лагеря их все еще не выпускали.

В пасмурное октябрьское утро к группе заключенных, в которой работали Афанасьев и Болеславский, не спеша подошел толстый сержант О’Бриен. Заложив руки в карманы, он наблюдал, как дрожащие от холода люди ковыряют мокрую землю.

— Эй, Парчевский!

— Я! — ответил Афанасьев. Он распрямил ноющую поясницу, оперся на лопату.

— Завтра ты и вот этот… — сержант ткнул волосатым пальцем в сторону Болеславского, — утром ко мне. Поняли?

— Поняли, сержант.

Афанасьев с трудом скрыл радость. О’Бриен был начальником одной из партий, строивших дороги.

— То-то… Но у меня работать надо так, чтобы лошади не угнались. Спуску не дам!

Сержант сплюнул жвачку, повернулся, показав квадратную спину, и отошел.

Участок дороги, куда попали Афанасьев и Болеславский, считался самым трудным местом. Приходилось разрабатывать целину — бугристую землю, покрытую кустами и пнями от сваленных деревьев.

По пути к строительной площадке Афанасьев осматривал местность. Справа от шоссе, уходя вдаль, тянулся густой лиственный лес, слева, за узкой возвышенной полосой, расстилалось кочковатое болото, покрытое осокой и низкорослым кустарником.

Свисток известил о трехминутном перерыве. Все побросали работу, уселись куда попало, не сделав лишнего шага. Афанасьев опустился на корявый пень. Болеславский примостился на соседнем камне.

— Однако и глушь… Не знал я, что в Германии есть такие заброшенные места.

Болеславский грязным рукавом стирал пот с лица. Он сплюнул и ответил злобно:

— Для тюрьмы нашли! Нет! К дьяволу такую работу! В лагере было легче!

— Тяжеленько. Но тут… — Афанасьев огляделся, наклонился и шепнул на ухо: — Ян! Отсюда можно бежать!

Болеславский дернулся, словно от укуса.

— Тише!.. Что ты! Будто отсюда убежишь? Кругом непролазное болото, дорога единственная… — Он кивнул в сторону шоссе. — А охрана… собаки! Брось!

— Знаю. Тем не менее, я попытаюсь…

Снова залился свисток. Оба поспешно вскочили, взялись за лопаты.

Весь долгий день Афанасьев думал одну и ту же думу. Стараясь не привлечь внимания охраны, он исподволь приглядывался к местности. Замечал и запоминал повадки своих сторожей, проверял их бдительность. Он нарочно сошел с дороги и почти добрел до леса; лишь тогда его вернули назад грубым окриком.

Присматриваясь к людям, Афанасьев увидел среди арестантов обоих друзей Болеславского, Казимир и Зброжек здесь, это удача! После случая с Гаррисом, они наверно помогут… Бежать можно только в лес. Напротив непроходимое болото. Там верная гибель.

Возвращаясь в лагерь и шагая в нестройных рядах колонны, Афанасьев мысленно видел, как все произойдет. План побега уже наметился. Завтра! Ждать осталось только 24 часа.

Свет в бараке погас, тускло мерцала ночная лампочка. Смолкли шум и разговоры, арестанты уснули. Слышался разноголосый храп усталых людей, порой раздавался стон или сонное бормотание. В дальнем углу бредил больной: иногда он взмахивал руками — металась огромная тень, похожая на крылья летучей мыши.

Афанасьев тронул за плечо чутко спавшего Болеславского. Поляк проснулся, свесился с койки.

— Ян! — шепнул Афанасьев. — Бежим завтра. Ты и я. Согласен?