Там, за поворотом

Я послушался Надькиного совета, и колун шатнулся в бревне. Я покачал за черенок и вытащил его.

— Ловко, — сказал я Надьке с уважением.

Она не ответила, оторвала кусочек бересты и стала жевать его. И тут как раз появился Кирка.

— Мы не опоздали? — ехидно спросил я.

Кирка со звоном положил пилу на кучу бревен, набычившись, взглянул на меня и достал из-за пазухи две пары брезентовых рабочих рукавиц.

— Вот я чего искал. Помню, что были у отца, а где, не знаю, и мать не знает. Еле нашел. Надевай, — он бросил мне пару.

Тускло-зеленый брезент был неподатливым и шершавым, пальцы в рукавицах сгибались с трудом, но казалось, что от этого руки стали сильней.

— Начнем, — сказал я.

— Ребята, сначала вот это, толстое распилите. И будет плаха, на которой колоть можно, — сказала Надька.

Еле-еле подняли мы это толстое бревно на козла, положили между рогов.

— Мне надо короче плаху, а то на ней колоть неудобно, когда она высокая, — сказала Надька.

— Да ну, — отмахнулся Кирка. — Нашелся дровокол.

— Ладно, давай отпилим короче, — сказал я Кирке и спросил у Надьки, передвинув пилу: — Так нормально?

— Ага, — кивнула она.

Я потянул пилу на себя, и заточенные зубья с легким шорохом вгрызлись в бересту и коричневую корку под ней, потом брызнули желтоватые опилки и пахнуло свежестью. Мы с Киркой почти сразу вошли в ритм, и руки наши двигались, словно отдельно от тела.

После третьего бревна мы уже взмокли и скинули рубашки. А Надька спокойно и на вид не сильно тюкала колуном, но горка наколотых поленьев возле ее плахи все увеличивалась. Потом я уже перестал замечать что-либо вокруг, только тянул пилу, чувствовал жар на лице, слышал монотонное вжиканье зубьев, ритмичные глухие удары колуна и стук поленьев по булыжнику. И момент, когда мы, допилив бревно, клали на козла следующее, казался мне отдыхом. Кирка тоже притомился. Но никто из нас не хотел говорить об отдыхе первым. Выручила Надька.

— Ребята! Перерыв, — крикнула она.

Мы допилили плаху и сели на чурбаки. Ладонью я вытер пот со лба, посмотрел на кучу дров, и меня поразило то, что она почти не уменьшилась. А мне казалось, что мы распилили так много.

— Да, — сказал я отдышавшись, — тут и за два дня не справиться.

— Ерунда, — ответила Надька. — Глаза боятся, а руки делают. Я тебя подменю, — сказала она, а потом — Кирку.

— Нет, не надо, — глядя в землю, ответил Кирка. — Ты коли, у тебя хорошо идет. А мы еще напилим, чтобы тебя обеспечить, и потом начнем в подвал кидать через окошко — вот и отдохнем от пилки. Все равно колотые поленья во дворе оставлять нельзя — растащат. — Кирка поднялся и стал надевать рукавицы. Я тоже встал, почувствовал, как ноют плечи, но ничего не сказал, сунул руки в неподатливые рукавицы и похлопал в ладоши.

И снова вжикала пила, глухо ударял колун, со стуком падали поленья на булыжник, и пот заливал глаза. Но пилить было уже не так трудно, как вначале. Дышалось ровно, ну, может быть, чуть чаще, чем обычно. И пила, казалось, легче входит в желтоватую березовую древесину. Потом мы отдыхали и снова принимались пилить. Кидали наколотые Надькой поленья клетками возле стены в прохладной полутьме подвала, и снова пилили, пока не почувствовали, что совсем обессилели.

— Хватит! — крикнула Надька. — Закинем в подвал все наколотые и пойдем купаться, пока солнце есть. Завтра закончим.

Мы пилили эти дрова еще два дня и уставали здорово. Но когда последнее полено было уложено в подвале на верх аккуратной клетки, я почувствовал радость оттого, что мы все-таки справились с этой работой. Мы с Киркой хотели распилить и нашего козла, но Надька сказала:

— Не надо. Он красивый. И мы еще кому-нибудь будем пилить.

— Когда это еще будет?! — сказал я.

— Сейчас многие дрова покупают, а пилить некому, — возразила Надька.

И мы с Киркой послушались ее и затащили козла в подвал. А заработок поделили на троих.

После этого Надька все шныряла по окрестным дворам и выспрашивала, не нужно ли кому-нибудь пилить дрова. И желающие находились. Так что почти все лето у нас была работа.

На заработанные деньги Надька покупала конфеты, альбомы для рисования и краски. Она хорошо рисовала, у нее все получалось очень похоже. А мы с Киркой охотились за интересными книгами. Как раз в то время в магазинах появились велосипеды. В огромном зале первого этажа универмага ДЛТ они выстроились колесо к колесу в специальной деревянной стойке и голубовато сверкали никелем под электрическим светом. Мы с Киркой могли часами стоять возле велосипедов, любуясь желтыми, блестящими новой кожей седлами и треугольными, похожими на пистолетные кобуры сумками для инструмента, пристегнутыми к продольной трубе рамы. Мы смотрели на тускло поблескивающую смазкой цепь, на педали и уже воображали себя несущимися по улице. Шелестит ветер в ушах и бежит-бежит навстречу асфальтовая лента, и пешеходы остаются позади… Мне даже один раз приснилось, что я еду на таком велосипеде.

Иногда мы ходили на барахолку поглазеть на диковинные старинные вещи, просто пошататься в сутолоке среди крикливых и чем-то необычных людей и, конечно, посмотреть велосипеды. На барахолке был целый ряд, где продавались мотоциклы, велосипеды и даже автомобили. Мотоциклы и машины были большей частью допотопными, как какие-нибудь ископаемые ящеры. Мы один раз видели даже автомобиль с деревянными колесами и чуть ли не с паровым двигателем. Вокруг этого чуда техники собралась такая толпа, что нам с Киркой с трудом удалось пробиться поближе и посмотреть. Автомобиль произвел на нас такое же впечатление, какое мог бы произвести мамонт, появись он где-нибудь на ленинградской улице. Его дубовые тележные колеса были больше моего роста, и вообще он был похож на карету, в которой Золушка ездила на бал; стеганый плюшевый диванчик синего цвета стоял на прямоугольной тележной платформе, покрытой ковром, над диванчиком была натянута крыша из черной потрескавшейся кожи, по краям крыша была отделана выцветшей золотой бахромой, а по углам ее еще вдобавок болтались большие тяжелые кисти из золотого шнура. Сидение для шофера было высоко на козлах, а впереди — огромный, похожий на лежачую медную бочку двигатель с какими-то паровозными рычагами, идущими вниз, к осям колес, и над всем этим тускломедным удивительным устройством на стойках были укреплены два граненых фонаря, точь-в-точь таких, как на мосту через Мойку у Инженерного замка. Мы околачивались больше всего возле велосипедов и даже приценивались к тем, что выглядели поплоше — с ржавыми ободами колес, помятыми щитками и погнутыми спицами. Но все равно даже такие велосипеды были нам недоступны. И оставалось лишь ждать, когда мы заработаем достаточную сумму.

А наши матери так ничего и не знали до поры. Они вообще ни о чем не догадывались: ни о нашей букинистической деятельности, ни о походах на барахолку, ни о желании иметь велосипед, ни о сбережениях. То, что наша библиотека здорово выросла, они тоже не замечали. В квартире у Кирки был небольшой чулан, в котором когда-то его отец устроил столярную мастерскую. Этот чулан Кирка и занял по праву наследства. Мы с ним сколотили стеллажи и рядами расставили свои книги. Верстак Киркиного отца заменял нам стол, а скамейку мы тоже смастерили сами. Киркина мать никогда не заглядывала в этот чулан, — очень уж она уставала на дежурствах у себя в больнице. Да и моя мать уставала здорово. Вообще тогда мы не понимали, как трудно нашим матерям, вернее, понимали, но были слишком эгоистичны, поглощены собой, своими желаниями, чтобы по-настоящему задуматься об этом. Мы воспринимали как должное то, что наши матери, вернувшись с работы, тут же принимались за стряпню, уборку и стирку. Я только потом понял, что моя мать почти всю жизнь провела на ногах. Она стояла на кухне у примуса, стояла за корытом, стирая мои вечно грязные рубашки, стояла в очередях за продуктами. Даже очень устав, мать отдыхала стоя. Она подходила к окну и стояла, опустив руки и прикрыв глаза, и по ее неулыбчивому лицу я понимал, что она смотрит на улицу, но ничего не видит.