Опальный принц

— Мама, Доми, Вито, сюда! Крис наложила в штаны!

Девочка смотрела на брата своими круглыми глазами недоуменно и внимательно и, когда он замолчал, пробормотала:

— Атата.

— Да, кака, кака, грязнуля, — сказал Кико.

Подошла Доми, и Кико ткнул пальцем Кристину.

— Она наложила в штаны, — сказал он.

— Ладно уж, — сурово отозвалась Доми. — А ты писаешься, неряха, так тебе никто ничего не говорит.

Кико поднял указательный палец и наставительно погрозил сестре:

— Почему ты не просишься, а?

— Хватит, замолчи, уж кому-кому, а тебе-то лучше помолчать, — оборвала его Доми.

Мальчик побежал в гладильную, где переодевалась Вито, привстал на цыпочки, нажал на ручку и вошел.

— Вито, а Крис наложила в штаны.

Витора застегивала на кнопку белую манжету.

— Видишь, какая грязнуля, — сказала она.

Но мальчик уже мчался по коридору и, добежав до конца, попытался открыть дверь в розовую ванную.

— Кто там? — спросила Мама изнутри.

Кико согнулся пополам, чтобы придать своему голосу больше выразительности:

— Мама, а Крис наложила в штаны!

— Жидко? — спросила Мама ласковым голосом, поставив его в тупик.

— Не знаю! — прокричал он.

— Ну хорошо, пойди скажи Доми.

Кико постоял под дверью еще несколько секунд и наконец отправился в кабинет, где Мерче и Пабло разговаривали об углах и биссектрисах; застыв на пороге, он громко возвестил, смутно чувствуя, что мешает:

— А Крис наложила в штаны.

— Ладно, ступай себе, ябеда, — сказала Мерче.

Он повернулся.

— И закрой дверь! — крикнул Пабло ему вслед.

Он встал на цыпочки, ухватился за ручку и хлопнул дверью. И тут, перекрывая голос Лолы Бельтран, распевавшей «Эй, Халиско, не бахвалься», по квартире разнесся пронзительный свисток, звучавший все громче и громче. Кико замер, а потом завопил:

— Кастрюля!

Вбежав на кухню, он увидел, как Витора снимала ее с огня, ухватив клетчатой тряпкой, и кастрюля понемногу успокаивалась и переставала свистеть. В углу Доми переодевала Кристину в чистые штанишки. Раздались два звонка, короткий и длинный. Витора сказала:

— Твой папа. Беги открой другую дверь и скажи: «Добрый день, папа».

Но Папа не дал ему времени, он сразу подхватил его под мышки, поцеловал и спросил:

— Ну, как живешь, старина?

Лицо у Папы было холодное, борода кололась. Пока он снимал пальто, Кико сообщил:

— А Крис наложила в штаны.

Папа сделал вид, что новость его заинтересовала:

— Вот как?

— Да, а я сегодня встал сухой и ни разу не описался, а Маврик умер, и его бросили в помойку, и черти унесли его в ад, у них были рога и…

— Ну хорошо, хорошо, — сказал Папа, входя в гостиную. — У тебя столько новостей сразу, что мне их не переварить.

Он сел в кресло, откинулся на спинку и, положив ногу на ногу, принялся покачивать той, что была на весу. Вошла Мама с голубыми веками и красными губами, во рту поблескивали белоснежные зубы, и Папа посмотрел на Маму, а Мама на Папу, и Папа сказал:

— Не найдется ли в доме глотка виски для человека, умирающего от жажды?

Мама открыла бар, приготовила все в мгновение ока и поставила перед Папой на низеньком столике, а Папа вкрадчиво добавил:

— Лед, жена, будь уж доброй до конца.

2 часа

Папа вошел в желтую ванную и прижал дверь ногой. Едва он приступил, как услышал в коридоре возню Кико, который старался просунуть голову внутрь.

— Ступай отсюда! — сказал Папа.

Но мальчик изо всех сил пытался заглянуть в ванную, и Папа закрутил задом, чтобы ему помешать. Кико дергал отца за брюки и спрашивал:

— Папа, у тебя есть дудушка?

— Эй, убирайся отсюда! — закричал Папа.

Но Кико настойчиво протискивался вперед, и Папа вихлялся все быстрее и нелепее, чтобы не дать малышу войти, а его голос, поначалу сдержанно повелительный, гремел теперь, как у генерала на плацу:

— Уходи немедленно, ты что, не слышишь? Пошел вон!

Предвидя крушение своих планов, Кико сделал отчаянную попытку просунуть голову между папиными коленями, и тогда Папа стиснул ноги и застыл в дурацкой позе, словно собрался танцевать чарльстон, да вдруг передумал и все это время твердил не переставая: «Уйди! Уйди, слышишь!» — и наконец опять задергался, не разжимая ног, потому что Кико, столкнувшись с новым препятствием, решил сломить сопротивление противника, атаковав его с флангов. В конце концов Папе удалось застегнуться, и он обернулся к Кико:

— На это смотреть нельзя, понял?

Кико поднял голубые глаза, подернутые горьким разочарованием.

— У тебя нет дудушки? — спросил он.

— Детям это знать ни к чему, — ответил Папа.

— А мама говорит, что нет, — продолжил Кико.

— Что? Что такое?

Мама проходила по коридору, созывая всех к столу. Папа повысил голос:

— Что за глупости ты говоришь ребенку насчет того, есть у меня дудушка или нет?

Мама на секунду остановилась и сказала:

— Если бы ты запирался, ничего подобного с тобой бы не происходило.

Папа шел за ней по коридору и бубнил:

— И как только тебе вздумалось говорить такое ребенку? Надо же догадаться сказать подобную глупость!

А Кико, войдя в столовую следом за ним, увидел стол, накрытый синей вышитой скатертью, а на столе семь тарелок, семь стаканов, семь ложек, семь вилок, семь ножей и семь кусков хлеба и радостно захлопал в ладоши:

— Как у семи гномов!

— Беги принеси подушку с дивана, — сказала ему Мама.

А Папа, усаживаясь и разворачивая на коленях салфетку, все еще бормотал, недоуменно кривя губы:

— Нет, честное слово, у меня просто в голове не укладывается.

Маркос — прядь волос свисала над левым глазом, — садясь за стол, не отодвинул стул, а влез на него боком и сказал что-то о сбитом самолете, Хуан сделал «та-та-та» и спросил, собирался ли самолет сбросить атомную бомбу, а Пабло заметил, что священник говорил, будто тела у жертв атомной бомбардировки были точно из пробки, а Маркос возразил, что нет, точно из губки, и воззвал к Папе, а Папа сказал, что, по его представлениям, скорее как из пемзы, и тут Мама, которая в эту минуту накладывала на тарелку Кико макароны из блюда, поднесенного Виторой, спросила очень серьезно, не могли бы они переменить тему разговора, и, чтобы способствовать этому, сообщила Папе, что Дора Диосдадо выходит замуж, а Папа спросил: «За этого оборванца?», и Мама сказала: «Почему оборванца?», а Папа ответил: «У него ни гроша за душой», а Мама: «Они любят друг друга, этого довольно». Папа помолчал, словно ожидая продолжения, потом сказал:

— Знаешь, что говорил мой бедный отец?

— Что? — спросила Мама.

— Мой бедный отец говорил, что все женщины — точно куры, им даешь пшена, а они со всех ног бросаются клевать дерьмо.

Дети засмеялись, а Мама нахмурилась, и особенно ясно стали видны голубизна ее век, подкрашенные, загнутые вверх ресницы, серебристые чешуйки ногтей. Повернувшись к Кико, Мама сказала:

— Ешь!

— Мне не нравится, — ответил Кико.

Мама сердито вырвала вилку у него из руки, отрезала кусочек макаронины и сунула ему в рот. Кико принялся уныло жевать. Мама сказала:

— Как мне надоел этот ребенок.

— А в чем дело? — спросил Папа.

Маркос сказал Пабло:

— Нам задали написать сочинение о Конго и ООН.

Мама сказала Папе:

— Разве ты не видишь? Его не заставишь есть.

Мерче сказала:

— Ну и темочка!

— Сочинишь тут, — отозвался Маркос.

Папа сказал Маме:

— Оставь его в покое, зачем заставлять, проголодается — сам попросит.

Пабло объяснил:

— С Конго — как с папой и мамой: если деремся мы, нас разводят по углам, а если они — то пусть себе на здоровье.

Мама рассердилась на Папу:

— А если не проголодается, значит, пусть умирает, да? Удобная точка зрения. У вас, у мужчин, все так просто. — Она повернулась к Кико: — Ну глотай же наконец!

Кико проглотил, вытягивая шею, как индюк. Потом спросил, глядя на Пабло: