Дневник Дельфины

Урок кончился, мы сделали глубокий реверанс. После этого полагалось еще раз присесть перед учительницей, а она должна протянуть каждой из нас руку. Когда подошла я, она не дала мне руки и сказала:

— Не люблю непослушных!

Я чуть не заплакала. Надзирательница собрала нас и повела на сцену, на репетицию балета «Как живая».

Увы, я была слишком встревожена, чтобы просто радоваться новой встрече с месье Барлофом. Я очень хотела увидеться с ним и в то же время боялась: вдруг он тоже сердится, вдруг и он станет ругать меня за вчерашнее. Но, казалось, он был не в курсе. Для него существовал только танец, только балет, который он собирался поставить. Он слишком велик для наших мелких историй. И вообще в Опере дети существуют как бы отдельно от взрослых: да, мы ими восхищаемся, но они… они нас не замечают.

Репетиция началась. Балет будет очень забавный, потому что кукла Галатея все время надоедает своему создателю, чтобы он занимался ею. Галатеи не было бы без него, и она ревнует его ко всем и ко всему. Я себя чувствовала именно так, как эта кукла. В Опере месье Барлоф был для меня всем, потому что он олицетворял собой Балет.

Там есть одна сцена, когда создатель куклы, прогуливаясь с ней в парке, хочет поухаживать за хорошенькой няней, и кукла ужасно сердится. Это очень смешно, но одновременно и печально, потому что кукла боится остаться одинокой и заброшенной. Роль хорошенькой няни исполняет мадемуазель Лоренц. В жизни не видела таких нянь — ни в Тюильри, ни в Булонском лесу!

Работа была в самом разгаре, и я уже потихоньку начинала чувствовать себя счастливой, когда явился Дюмонтье. Он остановил репетицию, правда, извинился, но остановил. Мэтра это привело в бешенство.

— Простите, мэтр, но Надаль вызывают в Дирекцию.

Какой ужас, какое несчастье! Все из-за меня!

Мэтр нетерпеливо и свысока заметил, что он репетирует. Но Дюмонтье настаивал:

— Это приказ. Я очень огорчен, но речь идет о необходимых формальностях.

— Для меня балет — единственная необходимость, и я не люблю, когда мне мешают!

— Мэтр, Опера — это еще и учреждение… Я постараюсь вернуть вам Надаль как можно быстрее.

— Надеюсь. Но я буду жаловаться директору.

— Так он же сам и послал меня!

Мэтр был явно недоволен, но подчинился. Что до Дюдю, то он, наоборот, даже и не скрывал, что страшно рад «победе» над месье Барлофом. Он сделал мне знак следовать за ним.

Значит, дирекция расследует несчастный случай. Дело принимает небывалый масштаб! Все смотрели на меня, и я не могла понять, то ли они смотрят с жалостью, то ли с осуждением.

Я надела свитер и увидела, — да, своими глазами увидела! — как Жюли занимает мое место! И проходит с самого начала ту сцену, которую только что танцевала я. Я еле сдерживала слезы, мне было холодно, ужасно холодно. Подружки бросали на меня печальные взгляды, и я чувствовала, что им вовсе не доставляет удовольствия видеть, как Жюли репетирует мою роль.

Я пошла за Дюмонтье. Мы отправились в Ротонду, где у разбитого стекла нас ожидала инспекторша. И начались вопросы! Да, я ходила на крышу. Зачем? Просто так, позабавиться.

Дюдю взорвался. Инспекторша пыталась его успокоить, но не тут-то было. Он кричал, что он-то не забавляется и у меня отобьет охоту забавляться. Инспекторша рассердилась. Казалось, она хочет защитить меня, но вопросы, которые она мне задавала, были все те же, что мне задавал раньше сам Дюмонтье.

— Сколько человек было на крыше?

Чтобы не предать подруг, я ответила:

— Только двое: Бернадетта и я.

Инспекторшу интересовала запертая дверь. Она хотела найти ключ, но ключ исчез. Совсем исчез, так что пожарник вынужден был открыть эту дверь отмычкой.

Это было настоящее следствие. Дюдю стеной стоял на защите правил, но инспекторша находила в нашей истории что-то странное, необъяснимое. Почему все-таки дверь оказалась сначала открытой, потом запертой? А Дюдю был уверен: мы и вышли на крышу через окно Ротонды, что было совершенно не так.

После допроса инспекторша сказала, что я могу возвращаться на репетицию. Дюмонтье скорчил рожу:

— Разве это необходимо? По-моему, ее песенка спета!

Я в ужасе уставилась на него. Что он этим хочет сказать?

Инспекторша оборвала его:

— Прошу вас!

И ее голос был таким строгим, что Дюдю замолчал. Решительно, эта женщина выглядит так, словно она на моей стороне и уж во всяком случае не обвиняет меня. Она сказала:

— Наверняка в том, что говорит малышка, есть правда. Подумайте. Если бы они вышли через окно, то не нужно было бы разбивать его, чтобы вернуться. А здесь вокруг — осколки стекла… Внутри здания… Это доказательство. Значит, они все-таки вышли на крышу через эту пресловутую дверь.

Дюдю чуть не задохнулся от злости:

— Но она же была заперта! Настолько крепко заперта, что даже и ключа-то никто не видел с обеда! Дежурный пожарник может вам это подтвердить. Когда он делает обход, то запирает дверь своей отмычкой, таково правило.

Инспекторша оставалась очень спокойной и очень упорной.

— Необходимо найти этот ключ.

Тут Дюмонтье показал себя не слишком вежливым. Он огрызнулся:

— Я вам не фокусник! В конце концов, полицию здесь представляете вы!

Инспекторша на это только улыбнулась.

Терпеливо и упрямо она продолжала меня расспрашивать. Ей было не отказать в логике, и поскольку я не говорила всей правды, для нее в моих показаниях оставались неясности. Само собой разумеется! В особенности, когда речь заходила о ключе. Ох уж этот ключ!

Днем инспекторша ходила в больницу и допрашивала там Бернадетту. Теперь она хотела сопоставить наши ответы. Бернадетта сказала ей, что мы выловили ключ в ведре с краской. «С белой», — уточнила моя подружка. Но инспекторше казалось неестественным ни с того, ни с сего начинать искать ключ в ведре с краской — хоть белой, хоть цвета детской неожиданности.

Узнав, что мы видели, как ключ упал в это ведро, и что собирались выловить его оттуда, она не могла не признать: мы действительно хотели открыть дверь… И открыли ее… Но вот как потом она оказалась запертой, — этого инспекторша не понимала.

А для Дюдю все было очень просто: мы прошли на крышу через Ротонду и вернулись тем же путем.

Но ведь осколки стекла внутри неопровержимо доказывали, что мы были заперты на крыше, что любой ценой пытались оттуда выбраться. И именно из-за этого произошел несчастный случай. А как она оказалась запертой, никто не знал.

В общем, Дюмонтье передал меня надзирательнице, поручив проводить обратно на репетицию.

Идя вдоль бесконечных коридоров, я попыталась что-нибудь разузнать. Эта надзирательница довольно милая, я стала ее расспрашивать в надежде, что она меня успокоит. Но она отвечала как-то странно: с одной стороны — вроде бы и приветливо, но с другой — так, что это тревожило еще больше.

— Что они хотят со мной сделать? — спрашивала я.

— Не знаю… Но не сходи с ума, все в жизни как-то улаживается, так или иначе… Я сама делала глупости, когда была маленькой, но, ты видишь, все у меня в порядке.

Я внимательно посмотрела на нее.

— Это правда, что вы были балериной?

Она пожала плечами.

— Правда. Всегда надеешься, что из тебя получится звезда, а потом становишься надзирательницей, или одевальщицей, или кассиршей… Тебе это не по вкусу? Ну, некоторые снимаются в кино или выходят замуж…

Ее слова еще больше опечалили меня, потому что если я не смогу танцевать, я и жить не буду!

На репетиции я снова встала на свое место, но совсем потеряла голову. Я больше не могла двигаться. Ноги у меня стали ватные, и я расплакалась.

Мадемуазель Лоренц приподняла мне голову:

— Знаешь, плохо быть плаксой… Если ты настоящая балерина, ничто не может помешать тебе танцевать!

Но я плакала все сильнее и сильнее. Месье Барлоф остановил репетицию. Он попросил всех выйти и стал меня ругать: из-за меня он потерял массу времени. Я поклялась ему наверстать все завтра.