Сердце солдата

Сняв мокрую куртку и повесив ее у двери, Сергей подсел к отцу, и они начали о чем-то тихо разговаривать.

Еленка вышла из-за занавески в большом, не по росту, платье, с синими мелкими цветочками по голубому полю. Села на лавку рядом с Колей.

— Сильно его побили? — кивнула Еленка в сторону отца.

— Еле до дому дошел.

— А мой брат в лесу сховался. А то бы и его.

— Товарищ Мартын у вас не был часом? — спросил Коля.

— Был… В лес ушел.

— Ты Сергея давно знаешь?

— Какого Сергея? — спросила Еленка.

— Да вот этого.

— А-а… Часа два… Его к нам товарищ Мартын привел. «Проводи, — говорит, — Еленка, к Гайшикам». Вот я и привела. Обсохнет маленько одёжа — домой пойду.

— Ночью? Одна?

— А что ж!..

Коля посмотрел на Еленку с восхищением и предложил:

— Ты лучше у нас ночуй. На рассвете я тебя провожу.

Еленка хитро улыбнулась:

— А ребята не засмеют?

— Меня-то? — Коля нахмурил белесые брови. — Пусть попробуют!

— Коля, — позвал отец. — Поди-ка сюда.

Коля подошел.

— Ты что ж про оружие молчал?

Коля опустил глаза: «Сейчас взбучка будет».

— Что тебе — игрушки оружие? — сердито спросил отец. — Где оно?

— За сараем.

— Который день дождь идет! Заржавело, поди!

Коля посмотрел на отца, на Сергея.

— Не-е… Туда дождик не достанет.

— А если достанет?

Отец потрепал его волосы и засмеялся.

— Эх ты, вояка!

У Коли от сердца отлегло: не будет взбучки.

Он надел отцовскую куртку, вышел из избы вместе с Сергеем. Лил дождь. Хлюпала под ногами грязь. Коля повел Сергея за сарай. Вдвоем они разворошили тайник, вытащили винтовки и гранаты, набили патронами карманы.

Коле приятно было удивление Еленки, когда он предстал перед ней мокрый, заляпанный грязью, но с винтовкой за плечами и со штыком в руке.

Сергей осмотрел, протер оружие и остался доволен. Наскоро закусив, он собрался в путь. Коля взялся проводить его до тропки, ведущей в лес.

Дождь хлестал, не переставая. Ботинки прилипали к земле. Идти было трудно. У тропинки Сергей крепко, как взрослому, пожал Коле руку и ушел, будто растворился во тьме. Коля долго стоял и слушал, как шумел и хлестал по земле косой дождь.

Наступила зима.

Где-то там, на востоке, гремели орудия, дыбилась промерзшая земля. Там шла битва за Москву.

Но сюда, в Вольку-Барановскую, не докатывался гул боев. Здесь была тишина. Она нависла над деревней, морозная, жуткая. Редкие дымки над хатами, наткнувшись на нее, жались к трубам и таяли. А заснеженные хаты, казалось, глубже врылись в землю, притаились.

Дорог никто не расчищал. Свирепый ветер намел на них такие сугробы, что ни пешему не пройти, ни конному не проехать.

Немцы в селе не появлялись. Не появлялся и Козич.

Иногда Коле казалось, что вовсе и не забирали отца, не переворачивали в избе все вверх дном, не было ни оружия, ни людей, приходивших из лесу, не было войны. Все это только сон, кошмарный сон.

Многие мужики из тех, что ушли в лес, вернулись. Деревня зажила привычной спокойной жизнью.

Но спокойствие это было обманчивым: люди настороженно присматривались друг к другу, будто знакомились заново. А каким-то ты будешь, сосед, когда станет трудно, может, потрудней, чем прошедшей осенью?

Обычно, несмотря на мороз, женщины с ведрами собирались у колодца и подолгу судачили, пересказывая друг другу новости. Теперь они стали молчаливы. Перекинутся двумя-тремя словами, вздохнут — и по домам.

Когда к колодцу подходила жена Козича Тарасиха, все расступались. Тарасиха, укутанная поверх полушубка тремя платками, начинала переступать с ноги на ногу, пыталась заговаривать:

— И чего это вы, бабоньки?.. Мне не к спеху. Погодить могу.

Женщины молча отворачивались. Тарасиха багровела и, набрав воды, быстро уходила домой. Иногда кто-нибудь из женщин в сердцах плевал ей вслед.

Однажды Тарасиха обронила ведро в колодец. Беспомощно посмотрела она вокруг Женщины отвернулись. Тарасиха попробовала выловить ведро, но ей никак не удавалось подцепить его крючком. Молчание соседок угнетало, пугало. Тарасиху начало трясти как в лихорадке. Она махнула рукой и, плача, убежала.

Кто-то из женщин выловил ведро и бросил в сугроб. Там оно и лежало, никто не притрагивался к нему, будто оно было поганое.

Изредка в хате у Гайшиков появлялись незнакомые люди. Обычно они приходили с наступлением темноты. Коля молча надевал старый полушубок, теплую шапку с жесткими отвислыми ушами и выходил на крыльцо.

Василий Демьянович выздоровел, только лицо так и осталось бледным, бескровным, остроскулым. Да порой все его тело начинало сотрясаться от приступов удушливого кашля.

В те вечера, когда кто-нибудь приходил, отец оживал, на щеках появлялся слабый румянец, блестели глаза.

Пришедшие ужинали, грелись, рассказывали новости, а с рассветом уходили, чтобы к ночи появиться в другом селе, где-нибудь за десятки километров от Вольки-Барановской.

Были среди них и старики, и молодые, и даже женщины, кутавшиеся в платки.

Но во всех Коля подмечал одну и ту же черту: какую-то спокойную уверенность, неторопливость, обстоятельность. Несмотря на то, что все они рисковали быть каждую минуту схваченными, подвергнутыми пыткам, даже казненными, в них не заметно было ни тени страха.

Коля завидовал этим непримиримым, удивительным людям.

Партизан — мужественное слово, раньше знакомое только по книгам, теперь ожило, стало осязаемым и самым чудесным, непостижимо большим словом. К партизану можно было прикоснуться, пожать ему руку, посидеть с ним рядом, похлебать картофельного супа из одного чугунка. И Коля смотрел на приходивших влюбленными глазами. А те, перехватив его взгляд, улыбались в ответ. И на какое-то мгновение теплая улыбка снимала с их лиц жесткую суровость.

Часто по ночам, свернувшись клубком под одеялом, Коля думал о партизанах. Представлял себе их лагерь в лесу. Как они роют землянки, упрямо вгрызаясь в мерзлую почву. Как делают из свежих бревен могучие накаты — крыши, ладят печи. А вокруг лагеря со всех сторон стоят часовые. И нет в этот дремучий лес никому дороги. Только они, партизаны, знают неприметные, невидимые тропы, ведущие в лагерь.

Где-то там, в землянке, живут его друзья: и строгий товарищ Мартын, и Алексей, и веселый Сергей. Каждый день вспоминал их Коля, каждый день ждал: может, придут. Но дни складывались в недели, недели — в месяцы, а их все не было.

Иногда Коле начинало казаться, что с ними что-нибудь случилось. Он представлял себе Сергея лежащим где-нибудь у дороги, в снегу, со смертельной раной в груди. Больно сжималось сердце и неприятно щекотало в носу. Но Коля старался отогнать эти тревожные мысли.

Плохо спалось длинными зимними ночами и Тарасу Ивановичу Козичу. Жил он в Ивацевичах в доме своего дальнего родственника Лубенца. Сам Лубенец был в армии, сражался с фашистами где-то на юге. Жена его, Варвара, осталась одна с пятью ребятишками. Старшему было девять лет, а младшему несколько месяцев. Жить было трудно, и, если бы не нужда, Варвара ни за что не пустила бы Козича, которого и раньше-то недолюбливала, а сейчас, когда он стал работать на немцев, возненавидела лютой ненавистью. Однако приходилось терпеть. Надо было кормить ребятишек, а Козич был хорошим постояльцем, он где-то добывал то кусок сала, то мешок картошки, то пару банок каких-нибудь консервов.

С ребятишками старик был ласков. Иногда одаривал их безвкусной немецкой шоколадкой в пестрой обертке или сладковатыми мятными лепешками.

Но даже за это не питала солдатка к нему чувства благодарности. Когда Козич заговаривал с ней, отвечала неохотно, односложно, сквозь зубы.

Днем, когда Козича не было дома, Варваре дышалось свободней. Часто, укачивая младшего сынишку в большой корзине, плетенной из ивовых прутьев, Варвара вспоминала мужа Ивана. Вернется Иван — осудит ее за Козича. А что она может сделать — одна, сама шестая? Как прокормить ребятишек? Не в управу же идти полы мыть! В глазах закипали слезы, и Варвара смахивала их концом старенького ситцевого передника, чтобы дети не увидали.