Сигнал надежды

— Пойдёмте отсюда, Анатолий Егорович, — тянула его за руку Таня.

— Сейчас, сейчас.

— А вот этот ты возьмёшь? — спросила Маша Славика, послав ему кручёный…

И вдруг где-то совсем близко раздались звуки духового оркестра. Это был траурный марш Шопена. Карташов огляделся по сторонам. Стол для пинг-понга стоял На пустой площадке для автомобилей. Рядом шла асфальтовая дорога. Один её конец упирался в здание с распахнутыми дверями, над которыми можно было прочесть: «Корпус № 19», другой скрещивался с уличной мостовой. Площадок для автомобилей было несколько, и некоторые из них не пустовали. Карташов сразу понял, что за автобусы, украшенные чёрным крепом, стояли на этих площадках. Из распахнутых дверей корпуса № 19 выползала траурная процессия. Дождь начал усиливаться, а Маша и Славик, не обращая внимания ни на крупные тяжёлые капли, ни на приближавшуюся процессию, продолжали игру.

Карташов молча пошёл по той кирпичной дорожке, которая вела к лазейке в стене из тополей.

— Я вас догоню, Анатолий Егорович! — крикнула ему вслед Таня.

Траурная процессия вот-вот должна была пройти мимо стола для пинг-понга.

— Перемена подачи, — сказала Маша.

Таня вырвала из её рук ракетку и швырнула в кучу осенних листьев.

— Сегодня же из больницы вылетишь! — крикнула она и пошла к стене из тополей.

— Таня, Танечка! Не говори Николаю Александровичу! Умоляю! — причитала Маша, едва поспевая за Таней.

— Пойдёшь в кафе «Лира» работать или в гастроном!

— Ни за что! Таня, я больше не буду! Никогда, слышишь, никогда! Клянусь! Дура я, дура! Не скажешь, Танечка?!

— Не скажу! Отвяжись, — ответила Таня.

Дождь лил вовсю. Таня и Анатолий Егорович стояли под каким-то чугунным навесом.

— Вы сегодня в ночь заступаете? — спросил девушку Карташов.

— В ночь.

— А Маша?

— У неё отгул. Но она пришла Люсю подменить.

— Санитарку?

— Да.

— Понятно. Теперь моя очередь вас утешать? Я могу. Вообще, Танечка, вы забудьте о том, каким меня впервые увидели.

— Каким? Мне кажется, что вы всегда были таким, как надо.

— Но всё-таки побоялись, что меня девятнадцатый корпус испугает? Птенчик! Уберечь меня хотела от неприятных впечатлений. А то я мало в жизни нагляделся. Да я вас ещё спасу двадцать раз. Есть у вас враги? Покажите пальцем, и увидите, что с ними будет.

— Поцеловать вас?

— Не надо. Я не за плату, я так. По доброте душевной.

Накрывшись плащом, к чугунному навесу бежала парочка. Когда она достигла цели и девушка принялась стряхивать с плаща дождинки, оказалось, что это Люся и Сергей Лавров.

— Вот, — сказала Люся. — Это та самая Таня Ищенко, которую вы искали, а я пошла дежурство сдавать… Таня, твоя пудреница… — И снова накрывшись плащом, девушка убежала.

— Здравствуй, Таня, — сказал Сергей.

— Здравствуй, Серёжа, — ответила Таня. — Познакомься: Анатолий Егорович Карташов… Ты надолго?

— До понедельника.

Им было очень трудно разговаривать.

— И Анатолий Егорович в понедельник выписывается. Значит, вместе в Москву поедете… Как мама и папа?

— Живы-здоровы… Мне надо с тобой о многом поговорить.

— Поговорим. Сегодня я, к сожалению, дежурю, но у нас ещё будет время… Анатолий Егорович, у вас последняя процедура. Мы опаздываем… До свидания, Серёжа.

Таня взяла Карташова под руку, и под проливным дождём они направились к хирургическому корпусу. А Серёжа остался под навесом. Он был без плаща.

В гардеробе Карташов спросил Таню:

— Он?

— Он, — спокойно ответила девушка.

— Сабине семнадцать лет, двадцать один год её партнёру, — ни к селу ни к городу произнёс Анатолий Егорович засевшую в памяти фразу.

— Что? — переспросила Таня.

— У меня сегодня нет никаких процедур, кроме телевизора. Не надо жертв. Отнесите Серёже мой плащ.

Под чугунным навесом Серёжа и Таня, накрывшись плащом бывшего лётчика-истребителя, застыли в долгом поцелуе.

…Профессор Корнильев вёл приём больных в своём кабинете. В коридоре у двери образовалась небольшая очередь. Санитарка Аннушка сорок лет проработала в больнице, и профессор предпочитал, чтобы во время таких приёмов ассистировала именно она, а не кто-нибудь из молоденьких сестёр. У него были свои соображения по этому поводу, тем более что особой квалификации для того, чтобы вызвать очередного больного, отнести истории болезней в ординаторскую, не требовалось. «Писаниной», которую обычно поручают сестре, профессор занимался сам.

Николай Александрович в последний раз осмотрел своего друга, бывшего лётчика-истребителя, и остался очень доволен его состоянием.

— Всё, Толя, молодец! Глаза мне твои особенно нравятся.

— А какие у меня глаза? — надевая пиджак, спросил Корнильева Анатолий Егорович.

— Какие доктор прописал… У вас, Глеб Афанасьевич, имеются претензии? — обратился профессор, к развалившемуся в кресле невропатологу; тот отрицательно покачал головой.

— Славно. А пожелания?

— Витамины.

— Не встречает возражений.

— Пусть нервы побережёт.

— А как? — спросил невропатолога Карташов.

— В критическую минуту скажите себе несколько раз очень твёрдо: «Я спокоен, я спокоен, я спокоен».

— И от этого, Толя, ты сразу полезешь на стену. Или задушишь кого-нибудь, — сказал Корнильев. — Как мне нужен настоящий психотерапевт! Знаете, кто его сейчас заменяет? Аннушка!

— Я? — удивилась санитарка.

— В очереди я заметил первичного больного. У меня на столе рентген его желчного пузыря… Аннушка, что вы ему нашёптывали, когда я в кабинет шёл?

Аннушка не ответила.

— Она этому первичному сказала, — продолжал Корнильев, — что он сто тысяч выиграл, потому что во всём мире нет лучшего специалиста именно по желчнокаменной болезни, чем ваш покорный слуга. Это вам не «Я спокоен, я спокоен, я спокоен…».

— Николай Александрович, там в коридоре Маша сидит. Можно, я её к вам вне очереди пущу? — попросила профессора смутившаяся Аннушка.

— А что с ней?

— Она вам сама скажет.

— Сейчас я закончу, и пусть войдёт.

Аннушка была смущена не на шутку и поспешила с глаз долой, за ширму. Слышно было, как она захлопотала там, занявшись явно несвоевременными делами.

— Да, Аннушка — золото, — вздохнул невропатолог. — Днём с огнём не сыщешь.

— А меня спасла Таня Ищенко! — заявил Карташов.

— От чего? — со снисходительной улыбкой спросил его Глеб Афанасьевич. — У вас, как проницательно отметил Николай Александрович, помолодели глаза. Но такой способ омоложения известен с древних времён. Общение с молодёжью. В нём есть своего рода донорство. Вас не смущает это обстоятельство?

— Глеб Афанасьевич… — с затаённой яростью начал Корнильев, — вы молодой человек, а я от каждой встречи с вами на год старею.

— Таня — девушка, и там… особые отношения.

— Между людьми всегда особые отношения. На то они и люди! — закричал Корнильев.

За ширмой что-то загремело. Все повернули к ней головы.

— Это я кушетку подвинула… — Аннушка вышла из-за ширмы. — Глеб Афанасьевич, вы не замечали такого: у иной кудельки или, как нынче носят, «сосон» — хоть открытки печатай, а девка она не настоящая, потому что не наша, не сестричка в душе. А другая — пусть на заводе работает или в ателье ворочает утюгами — всё одно наша, сестричка, и значит, девка настоящая. С мужем у неё, конечно, одно, с кем другим — совсем иное. Неужели не замечали? А ведь та, у кого в душе того нет, отчего у мужиков глаза молодеют, на что она мужу сдалась? И вообще все хорошие люди — доноры. Каждый у каждого в долгу. На том свете расплатимся.

— Ну, Николай Александрович, вы себе кадры подобрали! Начинаю уважать человечество! — развёл руками невропатолог.

— Спохватились! — ответил профессор. — Чаще всего не уважают человечество те, кто о нём по себе судит.

— Здравствуйте, Николай Александрович! — сказала Маша, когда Аннушка ввела её в кабинет профессора.