Дальнее плавание

— Как ты выросла! Я помню, ты увлекалась театром. Ты по-прежнему собираешься стать актрисой?

— У меня погиб отец… — тихо сказала Галя, не отвечая учителю.

Он снял руку с ее плеча и долго смотрел на нее, потом сказал:

— Это большое горе. Я тебя не буду утешать. Садись.

Галя подняла глаза. Лицо его было спокойно. Ужасные рубцы от ран на его щеках и на лбу как будто посветлели.

Галя не видела его взгляда, внимательно устремленного на нее. Он заметил ее испуг и думал о том, что творится в душе этой девочки.

А она стояла перед ним с убитым лицом и, глядя на золотые осенние листья, блестевшие пурпуром, которые ради их красоты собирала она утром с такой радостью, думала теперь с отчаянием: «Так что же такое красота, если ее можно убить, уничтожить так бесследно?»

Она еще не знала, что не всегда красота является нам в прекрасном виде.

VI

Странные волнения посетили их класс в этот день.

Сторож отзвонил уже в свой звонок, ушел Иван Сергеевич; как буря, пронеслось по коридору младших классов множество резвых ног, но ни Анка, ни другие девочки не спешили уходить. Никто не вскочил, не бросился к двери, чтобы поскорее с криками выскочить на улицу и догнать этот короткий осенний день, который во всей своей красе уходил от них по широким аллеям бульвара, по каменным набережным, по светлой воде их широкой реки.

То ли столь неожиданное поведение Гали, так смутившее всех, и в первую очередь ее друга Анку, то ли их собственная неловкость, то ли тревога и опасения, которые высказала в недомолвках Анна Ивановна еще утром, то ли скрытая боль, что ощутили они в первых движениях учителя, как бы он с виду ни казался спокойным, то ли что-нибудь другое, — но только все оставались сидеть, когда вышел из класса Иван Сергеевич.

Минуту, другую все еще длилась тишина.

Потом Анка, которая никогда не думала над тем, что ей предстоит сказать или сделать через секунду, но, словно маленькая волшебница, умевшая чувствовать за всех, вдруг воскликнула:

— Что же нам сделать, чтобы ему было легко с нами, чтобы вообще ему было легко на свете?

Все собрались вокруг парты Анки и окружили ее.

— Да, да, в самом деле, Анка, — раздались голоса, — что нам делать, чтобы ему было легко с нами? Ты это, наверное, знаешь, Анка.

Никто не обратился с этим вопросом к Гале, потому что он не касался ни знаний, ни талантов, ни блестящих ответов. Потому что это спрашивало только сердце, с которым Анка умела говорить лучше других.

— Он так часто отворачивается к окну, чтобы мы не видели его лица, — сказала круглощекая Вера Сизова.

— Если он отворачивается к окну, — сказала ей Анка, — то зачем же ты так долго таращишь на него глаза? Может быть, это ему неприятно.

— Я не могу не таращить глаза, — сказала Вера. — У меня очки такие. Вы же знаете, что я близорукая.

— А кто же это так громко вздохнул на весь класс? — спросила иронически Анка.

— Да, да, это я вздохнула, — ответила Вера.

— Вот видишь, — сказала Анка. — Ты бы вздохнула потом. И разве можно так громко вздыхать! Мы все за тебя покраснели.

Но тут покорность внезапно покинула Веру, и она сказала:

— Подумаешь, вздохнула! Что же я сделала такого? Галя Стражева поступила гораздо хуже. Она подвела весь класс.

Анка с яростью посмотрела на Веру.

— Ей-богу, Вера, ты какая-то глупая.

— Вовсе я не глупая! — сказала с обидой Вера.

В конце концов, эта круглощекая девочка хотела быть только справедливой.

Но Анка, которой трудно было быть справедливой в дружбе и которая всегда защищала Галю, быстро заметила:

— Галя просто растерялась.

Галя покачала головой:

— Нет, нет, не выдумывайте ничего за меня, я не растерялась вовсе. У меня и своего горя достаточно.

Ах, это был жестокий ответ! Она сама не понимала, что говорит. И никто не согласился с нею.

— Нет, Галя, — сказала Анка. — Может быть, в тебе говорит сейчас гордость. Ты не хочешь сознаться себе. Ты не потому осталась сидеть на месте и не поднесла Ивану Сергеевичу этих красивых листьев. Мы все растерялись немного. И Нина тоже, и ты тоже, и я тоже… Я тоже растерялась и испугалась немного! — воскликнула она, найдя наконец причину, которая примирила бы всех. — Но не для этого, — добавила она, — мы остались, чтобы спорить друг с другом. Нам надо что-нибудь придумать особенное.

— Так придумай же, Анка, и перестанем болтать, — сказала Нина Белова очень спокойно, так как любила больше всего в жизни дело.

Анка немного задумалась.

— Вы слышали? — сказала она. — От имени всего класса я обещала, что мы будем у него хорошо учиться.

— Это мы слышали, — сказала Лида Костюхина, девочка, черная, как крот, и всегда учившаяся хуже всех, ибо судьба не наделила ее никакими способностями и к тому еще она была ленива. — Это мы слышали, — повторила она, — Но как это сделать?

Анка в раздумье посмотрела на Лиду.

— А ты бы могла по истории получить четверку? Как это было бы хорошо! — с жаром воскликнула Анка. — Подумайте только — во всем классе ни одной двойки по истории, ни одной тройки, одни четверки и пятерки! Нет, — сказала она с еще большим жаром, — и четверок не надо! Одни пятерки, одни пятерки, — повторила она несколько раз. — Вы подумайте только, какое бы это было счастье для нас и какая радость для него!

Горячие глаза ее загорелись, она забыла совсем, что ее слушает столько подруг, и добрая фантазия, постоянно обитавшая в ее голове, все разрасталась сильнее и грела, как маленькое солнце, проникая в умы, самые холодные и ленивые от рождения.

— Вы подумайте, — продолжала она, — одни пятерки! И никто, конечно, не верит Ивану Сергеевичу. Не верит директор наш Надежда Федоровна, не верит и Пипин Короткий и жалуется, конечно, в роно. И верит только одна Анна Ивановна, которая знает нас лучше всех. И вдруг — бац! — комиссия от Наркомпроса: «У вас в десятом классе всем прибавляют отметки, позвольте проверить знания ваших учениц по истории…» — «Ага! Пожалуйста, проверить так проверить! Пожалуйте в класс». Приходит одна комиссия, приходит другая… Вызывают Лиду Костюхину. Мы, конечно, никто не подсказываем. И — ура! — она получает пятерку. Потом я получаю пятерку. Потом Вера Сизова получает пятерку, потом…

Анка обвела своим блестящим взглядом всех, всех назвала по имени и всем поставила пятерку, а о Гале и говорить было нечего.

Взглянув на нее, Анка только подняла руку над головой, что было у нее всегда знаком величайшего восторга.

— Потом, — закончила она, — потом все видят, как мы его любим, потому что кого же другого мы будем так сильно любить, как не того, кто так долго сражался за нас?!

Она замолчала.

И хотя слова ее были похожи на лепет и вела она себя, как ребенок, но все, кто слушал ее, были тронуты ее волнением.

И Лида Костюхина крикнула:

— Вот вам честное слово даю всему классу: по истории у меня будет пятерка в годовой! Не будь я Лидой Костюхиной.

— Да, да, не будь, пожалуйста, Лидой Костюхиной, — сказала Нина Белова своим трезвым голосом, — и не получи ты, ради бога, у Ивана Сергеевича через неделю двойку. Мы тебя очень просим. И может быть, хоть это сделает его счастливым. Как вы думаете?

Все думали, что это будет так, и все заговорили разом.

Только одна Галя молчала, и было неизвестно, о чем она думает.

— Но как нам сделать, — сказала Анка, — чтобы он так часто не отворачивался от нас к окну, чтобы ему не было больно за свои раны? Вот чего я не знаю, потому что я глупа: мне чаще хочется смеяться, чем плакать.

— И я такая, — сказала Вера Сизова. — Я всегда таращу глаза. Меня даже мама за это ругает. Надо, в самом деле, подумать, что делать.

И другие сказали:

— Надо подумать.

Они сдвинулись теснее вокруг Анки.

И тридцать юных сердец, в которых еще не было и сотой доли того опыта жизни, какой имеет хотя бы одно человеческое сердце, достаточно долго бившееся на свете, но в которых было столько доброты, столько детской преданности, столько человеческого участия, сколько вряд ли найдешь в тысяче юных сердец, сошлись на этом странном совещании в одном желании — сделать учителя счастливым.