Дальнее плавание

— Боже мой, кто это? — в ужасе прошептала Галя. — Это не он. Это не Иван Сергеевич!

Это не ее любимый учитель стоял перед нею, а кто-то другой, незнакомый человек. Она не узнавала ни одной черты — так тяжкие раны исказили его лицо. Между тем прекрасный образ, который вспоминала она за мгновение до этого и который всегда верно хранила ее память, не покидал ее воображения, чересчур живого и впечатлительного.

Это было сейчас так неожиданно, что испуг и даже ужас заполнили все ее существо.

Так неужели же никто не возвращается оттуда таким, каким туда ушел? Никто не возвращается. И нет у нее больше отца и нет учителя, в смятении и горе подумала она.

И глубокая слабость охватила ее.

Она не в силах была даже, как все, подняться со своего места навстречу Ивану Сергеевичу.

Она отшатнулась в испуге и оперлась на спинку парты и закрыла глаза.

Она не видела даже, что делалось вокруг.

Хотя за минуту до этого так оживленно было в классе и все с такой радостью готовились к встрече Ивана Сергеевича, но когда он вошел, слова на губах умолкли, и наступило глубокое молчание, среди которого раздалось только несколько тяжелых вздохов.

Его никто не узнал.

Трудно было узнать его, хотя по-прежнему высока и мужественна была его фигура, и даже прежняя сила и веселость, которую так любили дети, сквозили в его движениях. Но лицо!.. Оно носило следы многих и ужасных ран, исказивших знакомые всем детям черты, и за темными очками, которые были на нем, уже не видно было его веселого взгляда.

Он еще секунду постоял в дверях и затем поднялся на кафедру, спустился с нее и сделал несколько шагов по классу. И тут все увидели, что он еще хромает и что ему нужна бы тросточка, чтобы на нее опираться.

Но он ее не взял.

Он привык опираться на свою волю и свою силу. И он пришел без тросточки, без своих орденов, но только со своими ранами, которые не мог он нигде оставить, и со своей любовью к этим детям.

А класс все еще стоял, никто не садился на место, и все молчали.

Это была минута, полная для него страданий, о которой он долго думал, к которой он долго готовился и которой, по совести говоря, все же боялся больше, чем самых грозных атак.

Во взглядах девочек, обращенных на него безмолвно, он видел невольный испуг.

Сколько раз в пылу сражений приходили ему на память эти детские лица, которые оставил он ради высшего долга, и сколько раз, выходя на штурмовку на своем грозном «ИЛе», и летая над боевыми порядками врагов, и сокрушая их в прах, и сам принимая от врага удары, грозящие ему смертью, он вспоминал то одно, то другое детское лицо, которое было ему особенно приятно! Они никогда не угасали в его памяти. И каждый раз, после тяжелого боевого дня, когда смерть миновала его, он решал, что если останется жив, то снова придет к ним и скажет: «Здравствуйте, дети!»

И вот он пришел.

Но это были уже не дети. Были новые лица, которых он не знал, было много старых школьниц, которых он так хорошо помнил, чье детство проходило на его глазах. И это уже были не те маленькие девочки, которых он оставил. Что сказать им, как их назвать? Дети или, может быть, девушки? Он не любил этого слова.

А они всё стояли и смотрели на него безмолвно.

Он сказал им:

— Садитесь.

Потом добавил:

— Я буду звать вас теперь — мои друзья.

И сам сел, скрывая в своем сердце боль и тяжесть.

Дети тихо опустились на свои места. И все тотчас же обернулись к Гале. Когда же она подойдет к учителю и отдаст ему эти красивые листья? Они неподвижно лежали в ее руке, и лицо ее по-прежнему выражало крайнее смятенье.

Анка сильно толкнула ее локтем и тоже обратила к ней свое лицо. На глаза ее просились слезы, в нескладных, но живых чертах изобразились мука и укор.

— Что ты делаешь, Галя? — шепнула она. — Почему ты не отдаешь ему листьев, которые мы собрали для него? Мы ведь на тебя надеялись. Что с тобой? Ах, как это нехорошо, несправедливо, жестоко! Отдай мне листья, — почти громко сказала она.

И горячие глаза Анки, в которых блестела влага, впервые за много лет их дружбы с гневом посмотрели на Галю.

Галя была бледна и продолжала сидеть…

В самом деле, что она делает? Что с ней? Ведь ходила же она со всеми девочками в госпиталь и дежурила у постелей тяжело раненных, и была ласкова с ними, и радовала их своей красотой. Разве такие раны видела она! Что с ней теперь? Или те раны были чужие раны, от них можно было уйти, не видеть их каждый день?

И все же она не могла двинуться с места, пораженная видом учителя. Ноги не слушались ее, руки по-прежнему оставались неподвижными, и воля ее молчала.

Тогда Анка выхватила у нее листья, которые наполнили шуршаньем весь класс и блеснули пурпуром в лучах осеннего солнца, светившего в большие окна.

Она встала и быстро шагнула к столу, сама не зная, что она сделает и что скажет. И когда она сделала этот шаг, она с отчаянием поняла, что нет у нее ни одного слова, какие обыкновенно говорят в таких случаях, что она вовсе не думала, что ей придется говорить, так как надеялась на Галю, и потому просто положила листья на стол учителю и сказала, не думая вовсе:

— Это все, Иван Сергеевич, что у нас есть сейчас, в эту минуту. Это, конечно, очень мало. Что такое несколько осенних листьев, которые мы собирали только для себя, чтобы любоваться ими! Но вы видите, Иван Сергеевич, мы уже все комсомольцы, и можете поверить нашему слову: вам будет легко заниматься с нами, потому что мы любим вас по-прежнему. Мы уже не маленькие, никто не захочет вас огорчить. Я говорю вам это от имени всего класса. Разве не правду я говорю?

Анка обернулась к классу.

И не было в ту минуту ни у кого более ласкового лица, на котором так ясно выражались бы все чувства. Она была взволнована до крайности, доброта и жалость и вместе с ними гордость светились в каждой черте ее лица.

И все закричали:

— Правда, правда, Анка!

Все повскакали с мест, все окружили учителя так тесно, что ему ничего не видно было, не видно было и Гали, которая одна осталась сидеть на месте…

Зато увидел он множество ласковых рук, протянувшихся к нему, много ласковых глаз, глядевших на него с такой же детской гордостью, как Анка.

А девочка Берман, которая совсем не знала Ивана Сергеевича, громко крикнула ему:

— Расскажите нам про войну! В каком бою вы были ранены? Это очень страшно? У вас, наверное, есть много наград?

Он улыбнулся ей.

И по этой улыбке, которая не могла спрятаться даже за темными очками, они узнали его. Она озарила его темное лицо, его шрамы, и оно стало вдруг прекрасным. Даже прекраснее стало оно, чем было когда-то прежде.

Нет, он не ошибся, возвратившись снова к детям.

— Спасибо, друзья мои, — сказал он.

И голос его прозвучал широко и громко, как прежде. Как прежде, он был приятен для слуха и привлекал к себе все внимание.

— Спасибо вам, девочки, — повторил он. — Я не буду вам рассказывать про войну и про себя, но я вам буду много рассказывать. А тебя, Анка, я хорошо помню. Я тебя знаю. Ты у меня училась с первых лет. Ты все еще дружишь с Галей Стражевой? Была такая девочка, я отлично помню. Она хорошо училась.

Все засмеялись и обернулись к Гале.

Анка сказала:

— Иван Сергеевич, Галя Стражева здесь. — Потом она добавила с радостью: — Она по-прежнему учится лучше всех, и я по-прежнему сижу с ней на одной парте.

— Галя Стражева, ты здесь? Почему я тебя не вижу? Подойди к столу.

Анка и все остальные сели на свои места, а Галя подошла к столу.

Она шла с трудом. Он шла медленно. Она пришла и стала чуть поодаль от учителя, опустив глаза вниз.

И хотя он не забыл ее и, может быть, вспоминая ее там, на войне, тревожился за ее судьбу, как тревожился и отец, и хотя сейчас, глядя на ее живое, смышленое и прекрасное лицо, он радовался тому, что она выросла, что она учится, что дарование ее не угасло, — она не могла приблизиться к нему.

Он подошел к ней сам, положил руку на ее плечо, как делал это раньше, и сказал: