Здравствуй, брат мой Бзоу

— Слушай, хорошо живётся человеку! — вскрикнула баба Тина, рассмеявшись. — А так: это подай, то сделай, там заколоти, а тут — плавай себе.

Ещё долго говорили о дельфине, о его малых заботах. Каждый старался рассказать что-то интересное о диковинном жителе моря — что видел, что слышал сам, и что видели или слышали другие. Только Амза молчал. Изредка кивал, если к нему обращались, а так — уныло макал в соус кукурузные лепёшки. Грустил оттого, что подобные слова казались напрасными. В них не было настоящей жизни. Амза знал, что говорить так можно всю ночь, а потом следующую, и — до старости. Отвлекаясь от чужих речей, он думал о Бзоу: где тот плавал, с кем играл, о чём думал. Наверняка, афалина в ответ размышлял о своём диковинном друге-человеке. Юноше захотелось сейчас же отправиться на лодке в море, однако он знал, что ему не разрешат.

Бася и Местан ждали у входа в апацху; нюхали и присматривались — не угостит ли кто-нибудь курочкой. В сумерках было видно, как прямой осанкой сидит кот, как подле него лежит пёс.

Лето сгустило зелень, раскрасило обочину и логи. Зацвела фейхоа. Амза подолгу рассматривал её цветки: каждый лепесток казался малой белоснежной люлькой с розовым одеяльцем; в центре, между лепестков, собрались длинные красные столбики с жёлтыми комочками на концах.

Появились и медовые ароматы, и такие, что несли горечь. Прочая трава пахла арбузами, иногда — грибами. Долгим вниманием можно было угадать другие запахи, но чаще пахло морем.

Солнце окрепло, и теперь в полдень сельчане отдыхали в тени.

Ветер-чабан гнал по небу своих могучих белоснежных овец; те перекатывались, густели, иногда превращались в табун спокойных лошадей.

Амза сидел на лавке возле «Дельфина» — пансионата для рабочих рыбзавода. Простым рыбакам туда ходу не было, ведь ни числились за рыбколхозом и связи с заводом не имели. Руководили здесь грузины.

— Чего грустишь? — К Амзе подошёл старик Ахра Абидж. — Да ещё один. В твоём возрасте мужчине нужно бегать с друзьями, да поглядывать на девушек! Издалека.

— Здравствуйте…

— Ну?

— Не могу не грустить. Мне скоро восемнадцать.

— А… — старик присел рядышком; приставил к забору кизиловую трость; скрутил папиросу; закурил — воздух исказился чёрствым вкусом дыма. — В армию, значит, не хочешь.

— Да, — вздохнул Амза; затем, помолчав, добавил: — Вы не подумайте, я не боюсь. Все служили, и я буду! Даже если б мне предложили отказаться, я бы сам пошёл! Отец войну воевал; Даут служил — о Чите рассказывал…

— Когда служил Даут, были другие годы, — заметил Ахра Абидж.

— Не хочу оставлять дом, семью…

— И дельфина, — промолвил старик.

— Да. Вы считаете, это глупо?

— Нет, отчего же? Твой Бзоу, наверное, хороший друг. По крайней мере, он молчит! — Ахра Абидж тихо рассмеялся, показав тёмные зубы; от глаз его разошлись плотные морщины. Он провёл костяшкой указательного пальца по седым усам и добавил: — Значит, и глупых вопросов не задаёт.

— Это точно.

— И никогда не обидит. Уж поверь. Ему можешь довериться. Человек обманет, потому что у него слишком много слов. Человек умеет себя оправдывать и часто сам уговаривает себя на плохое. А звери просты: коли скалится, то и укусит, а нет, так будет добр. Если б люди меньше говорили, то и зла, поверь, было бы меньше.

— Страшно его оставлять…

— Боишься, что уплывет?

— Да… Ведь меня не будет три года! — Амза вскинул правую руку; качнул головой. — И друзьям-то я скажу, матери объясню, а ему? Как ему сказать, что я уезжаю, что так… положено. Что у людей нельзя жить там, где хочешь. Три года…

Амза не посмел рассказать о страхе за жизнь Бзоу. Юноша опасался, что дельфин опять выплывет на берег, но теперь его не успеют спасти. Да и кто будет его спасать? Что если рядом окажется Мзауч? Уж он-то обрадуется…

— Быть может, как вернусь, его не будет. Ещё четыре месяца…

— Так чего сидеть, плакаться? — вскрикнул Ахра Абидж. — Иди! Уверен, он обрадуется твоему приходу! Веселись, пока можешь; потом, как придёт время, и тосковать будешь!

Амза рассмеялся:

— Вы не беспокойтесь, я здесь — так, просто присел. Мы через полчаса пойдём рыбачить, так что скоро… Пока тут подожду.

— Ну, раз у тебя есть свободная минута, то пошли со мной. Нечего сиднем сидеть и грустить. Старик что ли? Вот мне такое можно и бабке твоей, а тебе — запрет! Вставай. Кое-чему научу; заодно поможешь; там нужно быстро делать, а я всю быстроту ещё в пятидесятые потерял.

Амза пошёл за стариком к его дому. Во дворе Абиджей было шумно и суетно. В траве бегали куры. Под лимонами шипели друг другу пёс и кошка. Батал, сын Ахры, рубил за сараем поленца; приветствуя гостя, он махнул топором. Айнач, внучка Ахры, кормила толкающихся свиней. Из дома слышались женские голоса, часто восходившие криком или падающие причитанием. На веранде с шаткого стола бормотало радио.

— Смотри, — старик указал юноше на высокие пеньки тонких стволов. — Это Батал с утра срезал. Теперь пора прищеплять. Тебе Валера говорил, как «прищепляют»?

— Нет, — Амза нахмурился.

— Ну вот, учись. Это была дикая груша. Плоды были — во-от такие, — Ахра сдавил указательным пальцем кольцо, прищурившись, изобразил, что не может его разглядеть. — Кислые… жуть! Толка, в общем, не было. Теперь здесь будет яблоня. И хорошая.

— Это как? — удивился юноша.

— Очень просто. Сейчас, подожди.

Ахра Абидж быстрым шагом, неуклюже опираясь на кизиловую трость, сходил в дом. Там успел покричать вместе с женщинами; на выходе пугнул закрутившуюся курицу; принёс матерчатые свёртки:

— Это черенки. Я в мае нарезал их с садовой яблони. Затем хранил без воздуха, в темноте. Вот, у меня здесь в тряпках баллоны…

Амза с интересом слушал и следил за всем, что делал старик.

— Важно черенки срезать по косой; видишь, как получилось?

Юноша коснулся веточек.

— Теперь будешь помогать. Сперва нужно срезы черенков очистить от воздуха. Напильником.

Ахра лезвием продавил малые ямки в зелёном пеньке — возле коры; затем быстро вставил в них острые веточки — сочной сердцевиной внутрь. Амза, по указаниям, тут же места соединения плотно облеплял влажной глиной.

— Главное, чтобы воздух не попал!

На каждый пенёк пришлось по три-четыре ростка.

— Ну вот! Надеюсь, примутся. Если повезёт, через три года можно будет первый урожай собирать. Если доживу, угощу, а нет, так сын угостит. Вот. Была груша теперь — яблоня!

Амза, вытирая грязные руки, рассмеялся.

Братья Кагуа готовились к рыбалке. Даут, вытянув по гальке ноги, укладывал сеть; высвобождал из связки деревянный буёк. Бзоу плавал возле берега. Он теперь не боялся подплывать до самой мелкоты, где почти задевал пузом камни. Дельфин ждал, когда люди, наконец, выйдут в море. Иногда в недовольстве брызгался; но брызги летели слабо; тогда Бзоу научился вбирать в рот в воду и направлять широкую струю к Амзе. Юноша отбегал, смеялся и обещал торопиться.

— Ну что, в этот раз ты пойдёшь на присягу? — говорил Даут.

— Да… Всё-таки, глупо так прятаться. Можно было бы всем идти.

— Ты знаешь, что нельзя.

— Так ведь никто и не следит! Кому какое дело, что мы собираемся в роще? Это наша забота.

— Не только. Сам знаешь… Грузины узнают, первые побегут жаловаться.

— А чего им жаловаться? Как будто им оттого хуже…

— Хуже! — сказал из-за спины Мзауч.

Братья Кагуа обернулись к юному Цугба. Приветствуя, кивнули головой, но разговор прекратили. Вскоре пришёл Феликс.

— Смотри-ка, дельфин уже тут. Рыбу просит, да? — спросил Мзауч.

Ему не ответили. Мзауч приблизился к воде; посмотрел на плавающего Бзоу.

— Не понимаю, чего вы с ним возитесь? Вот дождетёсь. Обкрадёт чьи-нибудь сети…

— Он не вор, — заметил Амза.

— Вор! Все они воры.

— Рыбаки говорят, что дельфины им помогают.

— Тебе когда-нибудь помогали?

Амза, отвернувшись, начал осматривать лодку, хоть для того не было нужды.