Капитан флагмана

– Я бы на его месте поступил так же. Этот Воронин и на сцене и в жизни был настоящим парнем.

И Галина тогда подумала, что профессор прав. Воронину, для которого сцена – все, остаться без голоса… Это была бы не жизнь, а пытка. Сплошная пытка.

Вот и мать – тоже. Галина понимала, что ей ничем уже не помочь. Но внутри все протестовало.

– Господи, как же наша медицина еще беспомощна!

– Вы же умница, Галина, – сказал Багрий. – Вы же знаете, что такое солнечное сплетение. И что такое опухоль с метастазами, тоже знаете.

– Я все понимаю, все. Но если бы унять эти боли, хотя бы на время.

– Да, это очень худо, когда человек не переносит обычных наркотиков, – сказал Багрий. – Только наркотал.

– А что, если вспрыснуть не три кубика, а четыре?

– Попробуйте, – сказал, подумав, Багрий. – Только, пожалуйста, осторожно.

После инъекции четырех кубиков мать проспала три часа. Потом некоторое время чувствовала себя сносно. Затем снова появились боли, но терпимые. Спустя несколько дней пришлось добавить еще кубик. Вадим Петрович – старший ординатор отделения, молодой, импозантный – прочитал историю болезни Валентины Лукиничны и, увидев дозу наркотала, только присвистнул.

– Однако!..

– Что «однако»? – спросила Галина.

– Ампула наркотала! Это же по сути наркоз.

– Нас учили всегда индивидуализировать дозировки, – ответила Галина. – Если четыре не помогают, надо вспрыскивать пять.

– Это по сути наркоз, – повторил Вадим Петрович предостерегающе.

– Знаю, – сказала Галина.

– Так вот, – начал Шарыгин, по-прежнему не поднимая головы, – я полагаю…

Он опять замолчал. «Удивительно, как он умеет выводить из себя», – уже с раздражением подумала Галина. Зазвонил телефон. Вадим Петрович снял трубку и протянул как обычно:

– Да-а… Приветствую вас, Илья Артемович… Хорошо, я скажу Галине Тарасовне, чтобы она подготовила… Это ее больной… Ну конечно же все будет официально – за подписями старшего ординатора и заведующего отделением… С удовольствием передам… До свидания, Илья Артемович.

Он положил трубку, посмотрел на Галину.

– Будалов кланяется вам. Не знаю почему, но даже от его голоса мне всегда становится не по себе. Терпеть не могу следователей.

– Илья Артемович очень милый человек, прямой и честный, – возразила Галина.

– В вас говорит лечащий врач. Больной – всегда больной. Даже если он следователь по особо опасным преступлениям. Если бы вы не лечили его, он не показался бы вам таким милым.

– Что он просил передать мне?

– Привет.

– А еще?

– Просил подготовить копию истории болезни… – Вадим Петрович назвал фамилию больного, потом, продолжая прерванный разговор, произнес так, словно этого звонка вовсе и не было: – Так вот, я полагаю, что такие дозы наркотала граничат уже с чем-то недозволенным.

В тот же день Галина рассказала об этом разговоре Багрию.

– Все лекарства в какой-то мере яд, – сказал Багрий. – Надо только уметь пользоваться ими, тогда они идут впрок. Вы же знаете, человек привыкает к наркоталу, вот и приходится увеличивать дозу. Ничего не поделаешь.

Галина успокоилась. И все же каждый раз, когда она брала в руки шприц, ей вспоминалось: «Такие дозы граничат уже с чем-то недозволенным».

5

Некогда самостоятельный завод Романова постепенно попал в полную зависимость от Бунчужного. «Торос» получал множество разнообразных деталей, и облицовку клюзов, и крупные секции, выкроенные на его, Бунчужного, электронных автоматах и сваренные в его, Бунчужного, цехах. Даже своего плаза у Романова сейчас не было. Все расчеты по строительству теперь он получал от Бунчужного, который построил уникальный масштабный плаз, первый в стране.

Романов понимал, что современные океанские корабли с очень сложным автоматическим управлением ему поручали строить потому, что рядом был завод Бунчужного. А ведь еще совсем недавно судостроительный Романова считался передовым. Один стапельный цех чего стоил – гигантский крытый эллинг, где сборке корабля не мешали осенние непогоды, зимние вьюги, летний зной.

Романов пришел хмурый. Не глянув на секретаря, он рванул на себя двери кабинета Бунчужного, энергичным шагом прошел через всю комнату, сухо поздоровался и, не ожидая приглашения, тяжело опустился в кресло. Поглядел на коллекцию разноцветных телефонов, на зеркально блестящий ПДП и спросил сухо:

– Так что у тебя там за новости, Тарас Игнатьевич?

Бунчужный молча протянул ему письмо министра. Романов стал читать, ничем не выдавая захлестнувшей его обиды. Бунчужному, глядя на него, стало не по себе. Он поднялся, подошел к окну.

Матвея Романова Тарас Игнатьевич знал давно. Вместе восстанавливали судостроительный. Вместе работали на самом трудном участке первого цеха, где происходила раскройка металла. Вместе разрабатывали новый метод электросварки – дешевый, высококачественный, надежный. Их работой заинтересовался научно-исследовательский институт. Метод превзошел все ожидания. Его переняли другие заводы. За короткое время экономия по стране от внедрения в практику этого способа исчислялась уже сотнями тысяч, а потом и миллионами рублей. Зашумели газеты. Бунчужного и Романова представили к награде. А спустя еще некоторое время Тарас Игнатьевич получил Ленинскую премию. После этого прошло несколько дней, и Матвея Романова, по рекомендации Бунчужного, назначили директором соседнего судостроительного.

Представление к Ленинской премии Бунчужного и новое назначение Романова было простым совпадением. Однако родной брат Романова, журналист, сотрудник редакции областной газеты, усмотрел в этом недобрый умысел.

– Ведь он вот какую хиромантию завернул, Матюха! Он взятку тебе дал, – говорил он брату, оживленно жестикулируя. – Оттер плечом от Ленинской премии и, чтобы не скулил, завод – в зубы. Дескать, бери и помни мою доброту.

– Знаешь, что тебе всегда не хватало, Ваня? – сказал с горечью Матвей Семенович. – Здравого смысла и доброты.

– Зато у тебя этого – невпроворот. Попомни мое слово, он тебя и оттуда еще турнет.

– Да пойми, нет ему смысла, если он же меня рекомендовал. Никакого смысла нет.

– А он безо всякого смысла турнет. Мешаешь ты ему на этом свете. Сварка эта новая – твоя идея. Ты начал. Ты до конца довел. Тебе честь и слава. Понимаешь, тебе, а не ему. На твоих плечах он к славе добрался, и теперь ты – лишний. Как свидетель обвинения. Умный человек всегда старается от свидетелей обвинения избавиться. А он – умный хохол.

– Спасибо, что хоть это за ним признаешь.

– Что хохол?

– Нет, что умный.

– Так оно, брат, чем враг умнее, тем хуже.

– Ты хоть другим не болтай всего, что сейчас нагородил, – сказал Матвей. – При чем тут Бунчужный? К Ленинской премии представлял институт. Им там надо было отметить своих – тех, что и кандидатские, и докторские сделали на нашем материале. А чтоб лишних разговоров не было, прицепили и Бунчужного. Могли и другого пришвартовать. Меня, например. Или начальника цеха, в котором этот метод внедрялся впервые. А то и бригадира лучшей бригады этого цеха. Не знаешь ты разве, как у нас это иногда делается?

Бунчужный вернулся на свое место. Сидел, курил, глядел на Матвея Семеновича. «До чего же он похож на своего брата. И надо же, чтобы я сначала с тем схлестнулся, теперь с этим».

Романов неторопливо прочитал письмо. Еще раз. Так же неторопливо сложил, затолкал в боковой карман своего легкого, ладно пригнанного по фигуре пиджака и только после этого спросил таким тоном, словно это не министр, а он, Бунчужный, подписал приказ о слиянии заводов:

– А меня куда?

– Оставайся на прежнем месте, – сказал Бунчужный. – Не хочется мне, чтобы такой ответственный участок попал в руки другого. Пока освоится, пока…

– Вот именно – участок, – не дал ему закончить Романов. – Доработался Матвей Семенович до начальника участка. Можно и с повышением поздравить.

Эта язвительная реплика заставила Бунчужного нахмуриться.