Капитан флагмана

В прошлом году в отделении лежал больной с таким заболеванием. Галина первая поставила диагноз. Багрий похвалил ее тогда и посоветовал показать больного консультанту-невропатологу. Тот согласился с диагнозом и тоже похвалил Галину. Она была уверена, что теперь больного переведут в неврологическое. Но консультант предложил понаблюдать еще, поисследовать.

– Эта штука редко заболевает сама по себе, – сказал он в ответ на недоуменный взгляд Галины. – Чаще всего она выполняет роль звонаря и начинает бить в набат, оповещая о пожаре где-то по соседству. Вот и поищите. И уж если ничего не найдете… Ну, тогда за дело примутся невропатологи. Только будьте внимательны, чтоб не оскандалиться.

Он оказался прав. Дополнительное обследование обнаружило старые спайки. Их рассекли, и человек выздоровел.

Она прочитала все, что написано о солнечном сплетении, и только сейчас увидела, как мало еще о нем знает медицинская наука.

Она понимала, что у матери в результате тяжелого недуга все пошло кувырком. И боли у нее – ужасные. И рассказать о них она не может, потому что нет в человеческом языке таких слов, чтобы описать их.

– Она всегда тут, – говорила мать о своей боли испуганным шепотом, – будто кипятком плещет кто под самое сердце. Господи, хоть бы конец скорее!

Галина тоже временами ловила себя на той мысли: «И в самом деле, хоть бы скорее конец!» Она спохватывалась, пугалась, а через короткое время снова ловила себя на том же. А сегодня утром, забежав как всегда на несколько минут домой, она не выдержала:

– Я эгоистка. Жестокая, беспощадная, – рыдала она, уткнувшись головой мужу в грудь. – Желать смерти родной матери. Подумать только, желать смерти родной матери!

– Ты устала, – произнес он тихо и участливо, гладя ее волосы. – Тебе надо просто немного отдохнуть.

– Не успокаивай меня. Хотеть, чтобы мать умерла! О таком подумать – гнусно, подло!..

Он усадил ее, покопался в аптечке.

– Вот, выпей две таблетки и поспи. Право, тебе надо поспать. Хотя бы три-четыре часа.

– Нет. Я пойду. – И она стала вытирать слезы ладонью, всхлипывая, как ребенок. – Я пойду. Если что случится в мое отсутствие, я никогда не прощу себе.

– Ладно, иди, – согласился он. – Только умойся и поешь. Ты должна крепко держаться, хотя бы ради нее. Умойся и поешь.

– Хорошо, я сейчас умоюсь и поем, – всхлипывала она. – Ты прав. Я не должна распускаться.

Пока она умывалась, он приготовил завтрак – яичницу с ветчиной, масло, сыр, чашку чаю. Он все мог – и сварить, и постирать, и прибрать в комнатах. Она постепенно отстранила его от всего этого – мужчина должен быть мужчиной, а сейчас… Он говорит, что ему просто не доставляло это забот. Что, когда моешь посуду, хорошо думается. А под звук пылесоса удается даже решить очень сложный сюжетный ход. Он поставил на стол дымящуюся яичницу, положил нож, вилку. Сел напротив.

– Не понимаю, зачем ты терзаешь себя, – сказал он.

– Мне кажется, я что-то упустила.

– Ты делаешь все, что можешь. И все вокруг тоже делают, что могут.

Она вздохнула.

– Ну, пожалуйста, успокойся, – попросил он.

– Я уже успокоилась, – сказала она и опять вздохнула. – Я сейчас поем и пойду. Ты прости, что я совсем тебя забросила.

– Какую, однако, чушь несет человек, когда у него горе, – пожал плечами Сергей.

Прощаясь, она обняла его и опять заплакала.

– Ну вот, снова…

– Это уже от радости, что ты у меня есть, – произнесла она шепотом. – Не представляю даже, что было бы со мной, если бы не ты. Тебе не очень трудно без меня?

– Трудно? Это не то слово. Впрочем, не думай обо мне как о заброшенном. Я солдат. И мне хорошо работается сейчас. Если бы у тебя было время… – он замолк. Она понимала, что он хотел сказать.

Он любил вечерами, когда она возвращалась с работы, слушать в ее чтении свои черновые наброски. Затем он ходил по комнате и говорил, говорил, энергично жестикулируя, рассуждая вслух, как бы споря с самим собой. Она слушала молча. Старалась не перебивать, понимала – ему нужно «выговориться». И при ней это у него получалось особенно хорошо. Она чувствовала, что сейчас, когда приближается срок сдачи рукописи, когда надо особенно много работать, ему не хватает ее.

– Я понимаю, Сергей, моя беда – это в какой-то мере и твоя беда.

– Почему в «какой-то мере»? – спросил он.

– Прости, я не так выразилась.

– Мне хорошо работается, – повторил он. – Вчера был Гриша Таранец. Мы с ним проболтали добрых три часа. Посплетничали немного. Да, знаешь, отрывок из моего романа газета наша печатать не будет.

– Почему? – удивилась Галина. – Ведь главный редактор читал, и ему понравилось.

– Он уехал с делегацией в Болгарию на две недели. Его обязанности исполняет сейчас Романов.

– Вот кому я не доверила бы такую должность даже временно.

– У него большой опыт работы в газете, великолепное чутье наиболее важного. А это, согласись, самое главное для редактора.

– Для редактора самое главное быть человеком.

– Быть человеком – очень трудная профессия, – улыбнулся Сергей. – Впрочем, эту истину хорошо знали еще в древности.

– Ты всегда древнюю мудрость выставляешь, как щит. Я же знаю, что тебя злит все это. Не может не злить.

– Злит, конечно, – спокойно произнес он.

Она почувствовала, что разговор о Романове тяготит мужа, и потому спросила.

– А как у Гриши дела?

– Он почти закончил поэму. Прочел мне два отрывка. Неплохо получается. А третьего дня приходила его Таня. Прочитала мне мои две главы. Она хорошо читает.

– Ну, как у них?

– С ним любой будет нелегко.

– Любить человека – и приносить ему горе… Не понимаю.

– Он это делает помимо своей воли.

– Ты будто оправдываешь его.

– Нет. Но все равно мне хочется помочь ему. И я это делаю в меру сил своих. – Он улыбнулся. – Как видишь, дел у меня невпроворот. И поверь, мне хорошо работается. Сегодня утром, например, я сделал шесть страниц. Это очень много – шесть страниц. Конечно, мне тебя не хватает, но я все же хорошо работаю. Когда у тебя появится время, ты убедишься, как хорошо я работаю сейчас. И не мучай себя попусту. Ведь ты не можешь делать больше, чем делаешь.

Ему показалось, что она опять заплачет. Он снял с вешалки шляпу, сказал, что проводит ее немного. Она обрадовалась.

Дома Галина позволяла себе и посетовать на судьбу, но в больнице держалась крепко. Взяла она себя в руки сразу, как только мать легла к ним в отделение и Андрей Григорьевич заподозрил опухоль. Она решила держаться так, будто ничего опасного нет, будто заболевание хоть и тяжелое, но излечимое.

Да, она держалась крепко. Но вчера, когда мать, обессиленная очередным приступом, сказала каким-то жутким шепотом: «У меня уже нет сил, Галочка… Надо ли, чтобы это продолжалось?» – Галина похолодела.

– О чем ты?

– Это пытка. Надо ли, чтобы она продолжалась?

У Галины мурашки изморозью пошли по телу. Эти слова она уже слышала несколько лет назад, когда студенткой впервые пришла в хирургическую клинику. Там лежал артист Воронин. Он был красив и талантлив. Девчонки не стеснялись своей влюбленности в него. А после операции… Во время перевязок на него было страшно смотреть. Рот, глаза, каждая черточка лица – все кричало о боли, но крика не было, только серебряная трубка в горле хрипела и клокотала. Галине, когда она увидела это, стало дурно. Потом ее долго рвало. И это казалось ужасным: ведь она будет врачом и вдруг… Придя в себя, стала оправдываться:

– Понимаете, девочки, если бы он кричал… Было бы легче. А так…

Ночами его изводила бессонница. Обычные дозы снотворного не помогали. Их увеличили. Потом еще. А через несколько дней Воронин умер. Накопил смертельную дозу снотворного и отравился.

Дежурный врач, докладывая утром на пятиминутке, был убежден, что не миновать разноса. Но профессор тяжело вздохнул.

– Знаю, – сказал он. – Звонили.

Потом Галина слышала, как профессор, шагая по коридору со своим старшим ассистентом, сказал: