Дорога стального цвета

— А ну, признавайся, кто ребят подбил в сад лезть. Только честно, как между мужчинами.

— Я.

— Это что, честно? Не верю.

— Говорю — я!

— Но ты хоть подумал, кого выгораживаешь, ради кого врешь?— с неожиданной злостью, даже грубо спросил преподаватель. Его рука крепко сжала плечо Зуба.

— Я не вру, понятно?— так же грубо ответил Зуб и сбросил руку а плеча.— Нечего тут...

Что ему нужно? Зачем ему знать, кто подбил пацанов? Выгнали, и делу конец. И вообще, что он орет? Голоса никогда не повысит, а тут разорался.

Но Степан Ильич уже был спокоен, и глаза его, как обычно, стали задумчивыми, как бы обращенными в себя.

— Может, это и благородно с твоей стороны,— сказал он,— только не в дело ты благородство употребил. Такие Крутько всю жизнь ищут невольников чести.

«На пушку берет,— подумал Зуб.— Откуда ему знать, что я Саньке слово давал?»

А вслух он упрямо сказал:

— Крутько тут ни при чем, нечего на человека наговаривать.

Но Степан Ильич вроде и не слышал его.

— А без чести, брат, опять же не годится,— задумчиво продолжал он.— Как тут быть? Уж если честь терять, так вместе с головой. Да...

Зубу показалось, что Степан Ильич говорит это вовсе не ему, а кому-то другому, с кем недоспорил или не смог убедить в свое время.

— У тебя, Зубарев, жизнь длинная будет, всякого повидаешь. Поэтому сразу соображай, как и честь уберечь, и головы не потерять. А то ведь сегодня ты в дураках остался. Кумекать надо.

Зуб молчал. Не все ему было понятно про честь и про голову, но он чувствовал, что этот разговор не пустой, и о нем стоит помнить. Поумнеет — разберется.

Они молча спустились с деревянного крыльца корпуса. Зуб хмуро, словно в оправдание, сказал:

— А вы бы на моем месте что сделали?

— Я на твоем месте прежде всего не лазил бы в сад,— немного сухо ответил преподаватель.— И дверью не хлопал бы. Ты этим окончательно все испортил.

Степан Ильич остановился и внимательно посмотрел на Зуба.

— Впрочем, не все потеряно, есть маленькая надежда. Ты вот что. Иди завтра к директору и расскажи все как было. Сможешь?

— Нечего мне рассказывать!— Зуб довольно недружелюбно посмотрел на преподавателя.— Вы-то чего переживаете?

— Да, ершист ты, брат, ничего не скажешь,— обескураженно пробормотал Степан Ильич.— Ладно, невольник чести, ужин скоро. С довольствия тебя завтра снимут, так что смело можешь идти в столовую.

Зуб повернулся было уходить, но Степан Ильич его остановил:

— Знаешь, Зубарев,— негромко заговорил он,— был у меня один случай. На твой сегодняшний похож. Один наглец шел по чужим горбам как по ступенькам. И я тоже свой горб подставил, хотя лучше всех знал, что подставлять нельзя. Я тогда считал, как вот и ты, будто свою честь спасаю.

Степан Ильич замолчал в задумчивости, и Зуб спросил:

— А куда он шел... по горбам?

— Наверх, куда же. Благополучно дошел. С моей помощью, к сожалению. Тогда я, кстати, тоже мог пойти и рассказать все как на духу.

— И не пошли?

— Не пошел. Считал, что это будет подло с моей стороны... Ладно, Зубарев, мне пора. На ужин приходи. Мы еще повоюем за тебя!

В столовую идти было рано. Зуб неохотно отправился в общежитие. Он злился на себя за то, что грубил этому человеку. Странно получается: хотел, чтобы Степан Ильич дольше поговорил с ним, а сам грубил ему...

12

Начали возвращаться из кино ребята. Общежитие понемногу наполнялось голосами. Зуб в это время лежал на кровати в своей комнате. Лежал прямо в ботинках, отвернув матрац, чтобы не запачкать. Так делали многие, и воспитатели устали бороться с этой дурной привычкой.

То и дело открывалась дверь, в комнату заглядывали ребячьи мордахи.

— Привет, Зуб. Уже пришел?

— Нет еще. Скройся.

Мордаха скрывалась, но появлялась другая, такая же любопытно-сочувствующая.

— Плюнь, Зуб, не переживай!

— Исчезни.

Дверь все открывалась и открывалась, ему что-то говорили, советовали не переживать, плевать и прочее. Зуба взорвало. Он стащил с ноги ботинок и, когда дверь приоткрылась в очередной раз, запустил им. Ботинок грохнулся в моментально захлопнутую дверь и отлетел под соседнюю кровать, Зуб снял второй ботинок. Но дверь больше не открывалась. Видно, было объявлено, что у Зубарева нынче неприемный день и не стоит его тревожить по пустякам. Даже те трое, которые жили с ним в этой комнате, решили не рисковать.

Он лежал и думал, что завтра начнется самостоятельная жизнь. Только на какие шиши он будет перебиваться на первых порах, до того, как что-то заработает? Учебный год только начался, практики еще не было, а в кармане только два рубля новыми. Не попросить ли у Ермилова до первой получки? Вряд ли сможет это сделать — язык не повернется.

Ничего не придумав, Зуб решил, что время подскажет выход.

Дверь приоткрылась — робко, на узкую щелочку. Зуб с удовольствием замахнулся ботинком.

— Это я,— испуганно пискнул Мишка Ковалев. Зуб опустил ботинок.

— Чего тебе?

— Просто так.

— Ну, заходи.

Мишка зашел и нерешительно сел на одну из трех свободных кроватей. Сидел и молчал. И Зуб молчал. И обоим, как это иногда случается, не было неловко от того, что они молчат.

Из привычного гула голосов выделился голос Саньки Крутько:

— Гады!— орал он на весь коридор.— Кто в чемодан лазил? Сало свистнули, гады!

— Куркуль, — усмехнулся Мишка. — Так ему и надо, куркулю.

— Дежурный! — вопил Крутько. — Кто тут оставался, говори!

— Зуб оставался, — ответили ему. — Иди, спроси, может, он взял,

В коридоре засмеялись: дескать, иди, спроси, он тебе ответит.

— И спрошу! — хорохорился Санька. — Испугаюсь, что ли?

Зуб занес над головой ботинок и стал ждать. Мишка тоже не сводил глаз с двери. Но она так и не открылась.

— Боится, жлоб, — презрительно сказал Мишка. — Эх, дать бы ему по кумполу!

— Дай, я разрешаю,— сказал Зуб. Мишка вздохнул:

— Он меня побьет. А то бы я дал.

— Ну и что ж, что побьет? Не в этом же дело.

— А в чем?

— В чем, в чем... В том, что ты решил дать ему по кумполу.

Ковалев с минуту молчал, глядя в пол. Потом решительно встал и направился к двери.

— Ты куда?

— Крутько бить, — воинственно заявил Мишка.

— Сядь, балда! — усмехнулся Зуб. — Все равно ты ему ничего не докажешь.

Мишка помедлил и нехотя вернулся на место. Зуб глянул на его плотно сжатые губы, нахмуренные брови и улыбнулся. Если бы кто-то другой собрался бить Саньку, то ничего смешного не было бы. А то — Ковалев, которого самого вечно шпыняют.

— Ты, Мишка, невольник чести,— повторил Зуб слова Степана Ильича.— Кумекать надо.

— Почему это я невольник чести? — не понял тот.

— Я и говорю: кумекать надо.

— Ну почему, почему?

— Потому что честь есть, а ума еще нету.

Они замолчали. Мишка, должно, раздумывал, почему это Зуб о чести заговорил, что его слова означают.

С улицы крикнули, что каменщикам можно идти на ужин — столы готовы. Голоса в коридоре сразу пошли на убыль.

— Зуб!— послышалось за дверью.— Айда рубать, хватит тоску разводить!

Голоса вовсе стихли. Зуб рывком поднялся с кровати, нашел ботинок и стал обуваться. Мишка сосредоточенно наблюдал за ним, потом тихо, но решительно сказал:

— Я с тобой на стройку пойду.

— Чего?! — разогнулся Зуб. — Куда пойдешь?

— У Ермилова вместе будем работать.

— Чудак ты, Мишка. — У Зуба потеплели глаза. — Кто ж тебя отпустит?

— Меня как тебя выгонят. Я что-нибудь такое сделаю, и выгонят.

— Да ты хоть тресни, тебя не выгонят.

Зуб завязал шнурки и поднялся.

— Почему это не выгонят?

— Смирный ты, вот почему. Ручной. Таких разве выгоняют?

— Я ручной?!

У Мишки нехорошо блеснули глаза, он как-то враз переменился. Зуб и рта не успел открыть, как Ковалев вскочил с кровати, на которой сидел, и довольно чувствительно ударил его кулаком в грудь.