Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]

Й вот пошла я лесом. Кругом тихо, только стволы невзначай потрескивают, а за ними в глубине словно бы уже наступили сумерки. «До темноты постарайся дойти…» Чего он не договорил? Помню, шла я тогда и потихоньку пела всю дорогу одну песню: «Смело, товарищи, в ногу…» А потом деревья вдруг расступились, откуда-то потянуло дымком, появились молодые сосенки; у них веточки торчком раскинуты, будто меня встречают, — вот ты, мол, и добралась, теперь уж ничего худого с тобой не случится.

Перешла я по мосту замерзший ручей и вступила на деревенскую улицу. Первый дом я миновала: крыша на нем была плохая, забор кольями подперт. Зато вторая изба — пятистенка с крытым двором — та приглянулась. Поднялась я на резное крыльцо и не успела постучать, как дверь уж открылась. А за нею стоит кудлатый мужик ростом под притолоку и кивает: заходи, мол. И тут же спросил: «Ты с кем пришла?» А сам выглянул на улицу. Потом запер дверь и на мой мешок косится: «Менять? Ну, пойдем». И повел меня.

Чего только у него в горнице не было! И козаныа сундуки, и швейная машинка, и граммофон с трубой-тюльпаном; на этажерке — баян, в углу — образа с узорными полотенцами, а печь такая, что теленка изжарить можно, и из нее пахнет варевом, у меня даже под сердцем заныло. Я рукавицы сдернула — и к печи. Только старик погреться не дал. «Показывай, с чем пожаловала». А тут еще вошла молодуха, полногрудая, сытая, широченная, под стать хозяину. И тоже на мой мешок пялится. Разложила я свои кофты-блузки, смотрю, у бабы глаза блестят. «Ну, и чего тебе за это?»-спрашивает. А потом: «Больно дорого просишь». И на старика косится. А тот смотрит мимо моих вещей и бороду теребит. «Ладно. Дорожиться не стану. Пойдем, сама выберешь».

Повели они меня через крытый двор в чулан. Молодуха засветила коптилку, а я стою, слова сказать не могу: по стенам висят мясные туши, окорока; на полках — сыры, банки с вареньем; в углах — бочонки, кринки, а посреди стоит чурбан для разделки туш, и в него топор воткнут. Старик говорит: «Ну вот, выбирай. Телятинки либо свинины отрублю», — и положил руку на топорище. А сам опять куда-то ниже меня смотрит. И взгляд у него тяжелый-тяжелый. И тут вдруг поняла я, куда он смотрит.

Рыжова оборвала рассказ и протянула к следователю руку. На ней сверкнул голубой искрой небольшой камень.

— И часы на мне были золотые, Федин подарок — за Светланку. Их бы надо дома оставить, да я подумала, вдруг мои платьишки никому не понравятся? С пустыми руками возвращаться нельзя… — Она расстегнула пальто, перевела дыхание и продолжала: — Оглянулась я, молодуха стоит сзади, широкими плечами дверь загородила. Тут мои колени будто ватными сделались, перед глазами поплыло. Вижу только на топорище старикову руку и на ней двух пальцев не хватает.

И вдруг с улицы донесся крик и кто-то застучал в калитку. «Открой, Лагутин! Это я, Варвара. Меняльщица-то к вам пошла?» Тут я как закричу! А старик руку с топорища убрал, посмотрел на меня из-под бровей. «Чего голосишь, обидели тебя, что ль?» — и пошел открывать калитку. Варвара оказалась остроносой бабенкой в заплатанном полушубке. Лицо ее было все в оспенных корявинках, но мне тогда показалось, что милее лица я в жизни не видела. «Пойдем, — говорит, — отсюда. У Лагутиных всего вдоволь и детей нет, а у меня мал мала меньше да сама обносилась, на люди показаться не в чем. Ну, чего стоишь? Подбери мешок-то». Схватила меня за руку и увела. А я не стала спорить.

Рыжова впервые улыбнулась. Ее глаза будто растаяли.

— Тот домишко с худой крышей и подпертым забором оказался Варвариным. В сенцах пахло керосином и квашеной капустой, в комнате возле окна остроносая девочка читала книжку, в углу лежала коза с козленком, а на лавке у стола играли двое голопузых малышей. Варвара шугнула их оттуда, усадила меня за стол и принялась расспрашивать, а потом запричитала: «Да разве можно так по лесу-то, в одиночку? Волки у нас шалят… А сама из каких краев?» Я сказала: «Из Ленинграда», — а Варвара даже всплеснула руками: «Неужто из самого?.. Ну, ты сиди, сиди. Шальку сними…» — и загремела у печи ухватами. И вдруг передо мной оказалась миска щей.

Пока я ела, Варвара что-то сказала девочке, помогла ей надеть пальтишко и выпроводила за дверь. А сама присела напротив меня.

«Да ты бери, бери хлеб. Слава богу, сами печем. — Помолчала, посмотрела, как я ем, потом скрестила руки на груди. — Лагутин-то, ох, заковыристый да колючий. Одно слово — чертополох! В колхоз первым вступил, а на поле дня не работал: мне, говорит, по инвалидности пенсия положена. Вот и заделался колхозным мясником. Осенью одна вроде тебя меняльщица по грязи пришлепала. И как в воду канула. Болтают, к Лагутину зашла, только точно никто не видал. А тебя я в окошко приметила. Дай, думаю, сбегаю — от греха».

Пока Варвара говорила, ока успела обрядить в Свет-ланины кофточки обоих малышей; на шелковое белье даже не взглянула, но за туфли ухватилась. Она гладила их, ощупывала, потом сбросила свои растоптанные валенки, надела туфли и вдруг сделалась статной; и сразу я увидела, что у нее круглые бедра, высокая грудь. Да как поведет плечом, как пристукнет ногой! А после оглядела свою хибарку с беспокойством и спрашивает: «А чего возьмешь за них, питерянка?» А у меня еда в горле комком встала. «Что дашь, — говорю, — то и ладно. Я тебе обязана. Бери, туфли хорошие. Вместе с мужем выбирала. Тогда день был светлый, солнечный. А назавтра началась война».

Еще немного, и разревелась бы я, но тут в комнату вошли две женщины в ватниках и мужчина с костылем. Женщины остановились у двери, а мужчина подковылял ко мне. «Стало быть, вы и есть из Питера? Будем знакомы», — и сел на лавку, Костыль зажал меж колен, шинель расстегнул и положил на стол пакетик. «Это вам, сало. Ну, как там в Ленинграде? Давно оттуда?» Я начала рассказывать. Женщины ощупывали мои вещи. Одна положила рядом с мешком мороженого цыпленка, другая — с полдесятка яиц. В избе было натоплено, да щи как огонь, меня совсем разморило — ноги гудят, глаза слипаются — и не помню, о чем тогда рассказывала. Помню только, как одноногий примерился ножом и отрезал ломтик хлеба — тонкий, прямо прозрачный, и все подкидывает его на ладони, будто взвешивает. И поднял этот ломтик над головой. И тут я увидела, что в избу$7

Рыжова замолчала и посмотрела на следователя. Тот сидел, подперев щеку рукой; рядом лежал лист бумаги, на котором он так и не записал ничего.

— Вот и все, — смущенно сказала она, — больше рассказывать нечего. Утром, когда я проснулась, мой мешок стоял у двери; он был туго набит и перевязан. Варвара торопила меня: «Вставай, сейчас полуторка в район пойдет. Ох, и сильна же ты спать!» Посадили меня на ту машину, и делу конец. Лагутина с тех пор я не ветречала, больше о нем ничего не знаю.

— Мы узнали благодаря вам. — Следователь зашуршал бумагами в папке. — Труп меняльщицы был найден в старом колодце на задворках у Лагутина. Но тогда преступнику удалось скрыться. Объявился он только теперь, под чужим именем. Спасибо вам, тозарищ Рыжова. — Он посмотрел на часы. — И Варвара Жукова помогла следствию. Хороший она человек.

— Хороший? — переспросила Рыжова и вдруг заволновалась. — Да! Я вот что еще забыла рассказать. Когда дома я распаковала мешок с продуктами… — Она не успела договорить: дверь скрипнула, на пороге появилась женщина.

— Можно?

— Входите, я вас ждал. — Следователь встал и включил верхний свет.

Вошедшая секунду-другую напряженно смотрела на Рыжову. Потом ее лицо в мелких оспинках оживилось радостным удивлением.

— Питерянка!

— Варвара!.. — Рыжова поднялась и схватила вошедшую за руки. — Варвара!.. Ну зачем ты тогда положила туфли обратно в мешок?..

В комнате наступила тишина.

Следователь молчал. По вздрагивающим плечам женщин он понял, что они обе плачут.