Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]

— Одетту! Тетя Клава, «Лебединое», «Лебединое»! Неожиданно для себя Иван Андреевич встал и пошел к роялю.

Вихрастый пианист быстро уступил место, музыканты с готовностью взялись за смычки.

Иван Андреевич открыл рояль, завернул в сторону оборванную струну и поднял руки над клавишами. В наступившей тишине резко скрипнули на проволоке заржавленные кольца занавеса…

В раздевалке к Ивану Андреевичу подбежал Борис:

— Папа! Как тебе понравилось стихотворение?

Иван Андреевич никак не мог попасть в рукав шубы.

— Ну что же, — рассеянно ответил он, — ведь это Пушкин.

Мальчик громко рассмеялся.

— Какой там Пушкин — мама! Это она заставила меня целых две недели зубрить «Онегина».

Рука сразу нашла рукав: сзади кто-то поддержал шубу. Иван Андреевич обернулся. Музыканты стояли рядом. Анна Захаровна еще придерживала шубу. Иван Андреевич Долго емотрел то ей, то жене в глаза. Потом тихо и серьезно сказал:

— Спасибо…

Его сотрудники молча ждали. Лунин приоткрыл пошире один глаз; он всегда поступал так, когда ждал указаний, которых нет в партитуре. И Иван Андреевич ответил:

— Как член художественного совета я, конечно… Я обязан. Но, видимо, это будет нелегко.

— Вас поддержат коммунисты и актив, — спокойно сказала Анна Захаровна.

На улице горели фонари, мчались троллейбусы. Мальчишки катались на ледяных дорожках. Крупная пушистая снежинка покружилась в воздухе и присела на рукав.

Иван Андреевич снял перчатку, сунул руку в муфту жены и нашел ее теплые пальцы. Он ничего не сказал, но Софья Викторовна ответила пожатием.

Она умела понимать его.

ЧЕРТОПОЛОХ

В суде слушалось уголовное дело. Суть его была в том, что в продуктовый магазин систематически доставлялось мясо по фиктивным накладным, накладные впоследствии уничтожались, а деньги, вырученные от продажи мяса, делились между тремя участниками. Уже были допрошены завмаг и кассирша, наступила очередь кладовщика базы. На предварительном следствии он признал свою вину и теперь просил у суда снисхождения: в его голосе звучало раскаяние, он стоял, опустив седую голову, и рассматривал свои подрагивающие руки; они были красные, натруженные, на правой не хватало двух пальцев.

— Ранение где получили, Иванов? — спросил судья.

— У нас же, в Гатчинском районе, — с готовностью ответил подсудимый и поднял руку так, чтобы она была видна всем. — Осколком. Это когда фашист деревню поджег.

— Врет он! Врет! — раздался взволнованный голос. Люди в зале зашумели, начали оглядываться. Судья

постучал карандашом по столу.

— Прошу соблюдать порядок. Кто это сказал?

— Я сказала! Я… — По проходу к судейскому столу шла женщина. — Врет он, товарищи судьи. Он на Иванов и в войну в Гатчинском районе не был!

Судья оглядел женщину: над большими светлыми глазами брови сведены в прямую линию, шаль сбилась на затылок, пальто расстегнуто.

— Вы знаете эту гражданку, подсудимый? Тот посмотрел на женщину удивленно.

— Первый раз вижу.

— Неправда! Он говорит неправду. Я сидела и все старалась вспомнить. А когда он показал руку, сразу узнала. Его фамилия Лагутин. Вот!

Подсудимый вздрогнул и прикрыл веками глаза. Судья немного растерялся, он взглянул на заседателей, потом опять постучал по столу, хотя в зале и без того было тихо.

— Как ваша фамилия, гражданка?

— Рыжова. Ольга Дмитриевна Рыжова, — все еще волнуясь, ответила женщина и, не дожидаясь вопросов, продолжала — Я видела Лагутина однажды в сорок третьем году на Урале, в Свердловской области. Вот только деревню забыла: не то Горки, не то Холмы.

Судья откинулся на спинку стула и шепотом посовещался с заседателями.

— Гражданка Рыжова, суд определяет допросить вас в качестве свидетеля. Вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний. Подсудимый Иванов, вы слышали, что говорила гражданка Рыжова?

Подсудимый поднялся с трудом. Его широкое бородатое лицо было растерянно.

— Не знаю. Ее не знаю.

Защитник привстал из-за столика и, спросив разрешения у судьи, обратился к женщине:

— Свидетель Рыжова, как вы попали сюда, в этот зал заседаний?

— Здесь должно слушаться дело насчет жилплощади. Судится моя соседка по квартире.

— Еще вопрос. Вы сказали, что видели подсудимого лишь однажды и было это в сорок третьем году. А вы не ошибаетесь?

— Нет. — Рыжова смотрела в окно, где раскачивались на ветру черные ветви деревьев. — Нет, — твердо повторила она. — Наша встреча продолжалась всего несколько минут, но этих минут не забыть мне.

В зале по-прежнему было тихо. Судья взглянул на посеревшее лицо подсудимого и не стал задавать ему вопросов. Переговорил с заседателями и объявил, что, совещаясь на месте, суд определил: дело слушанием отложить.

Месяц спустя Рыжову вызвали в управление милиции. В кабинете рядом с настольной лампой лежала раскрытая папка. Следователь поднялся навстречу, протянул руку.

— Без вас, товарищ Рыжова, мы вряд ли разоблачили бы преступника до конца. А сейчас нам удалось найти проживающую теперь в Ленинграде его бывшую односельчанку. Она тоже опознала Лагутина. — Следователь взглянул на часы, потом на дверь. — К вам просьба, Ольга Дмитриевна, расскажите все, что знаете. Я понимаю, прошли годы. Но вы постарайтесь, припомните.

— Я помню, — тихо сказала Рыжова. — С тех пор как увидела его в суде, словно сердце перевернулось. Будто все было вчера… — Она медленно сняла с головы шаль, положила ее на колени и надолго замолчала.

За окном ударял по карнизу дождик, из коридора доносился звук чьих-то шагов, хлопание дверей. Следователь кашлянул и заглянул в папку,

— В сорок третьем вас переправили через Ладогу и эвакуировали в Зауралье, в город Курган?

— Да. Только до Кургана доехать не пришлось. Ссадили в Каменске: дочка-заболела. Она после блокады была как свечка — вот-вот догорит. Да и все мы тогда в вагоне были такие… — Рыжова чуть виновато пожала плечами и, вскинув руки за голову, поправила узел темных, с частой проседью волос. — Ну, это к делу не относится. Начну с того, зачем попала в эту деревню, кажется, Холмы…

— Бугры, — подсказал следователь.

— Да-да, правильно. Так она называлась. Говорили, зажиточный там колхоз, и ездили туда менять у кого что было на продукты. А мне надо было Светланку спасать. Доктора твердят одно — питание. А где его возьмешь? В Каменске рабочие на вредном алюминиевом производстве — и те не вдоволь получали. Вот я и решилась. За дочкой попросила приглядеть старуху хозяйку; она же одолжила мне валенки и полушубок, а сама головой качает: «Мала ты больно да слаба. Чего на себе приво-локешь? Да в такую-то холодищу». Ну вот. Сбегала я на рынок, купила бутылку спирту — это для шофера, так хозяйка научила, потом собрала свои и Светланкины вещи, приладила за спину мешок и вышла на тракт.

Рыжова поежилась. Взяла с колен шаль и набросила ее на плечи.

— Долго стояла — все мимо проезжают; только снег да бензиновый перегар ударяют в лицо. Стою с протянутой рукой и в ней бутылку со спиртом держу; бутылка побелела, пальцев не чувствую. Потом все же один остановил. Потеснились они с грузчиком, пустили меня в кабину. Там я немного отошла, а когда ресницы совсем разлепились, стала смотреть на дорогу. А она то в темные скалы уходила, то падала с горы, даже дыхание прихватывало. В машине что-то поскрипывало, а мне слышалось: «Светланка, Светланка, Светланка», — и еще: «Федя, Федя…» Это муж. Он тогда на Сталинградском был. Потом я, видно, задремала, а проснулась — стоим. Впереди дорога теряется в полях, а в лес отходит проселок. Шофер сказал: «Там твоя деревня-двенадцать километров. А мне прямо. До темноты постарайся дойти». Я стала благодарить, а он спрашивает: «Откуда ты? По разговору слышу, не здешняя». А когда узнал, что я из Ленинграда, отдал мне обратно бутылку со спиртом: «Лишний кусок себе выменяешь».