Только для девочек

В нашем новом доме стены из железобетонных панелей. Гвозди в них не лезут. Папа взял у какого-то своего знакомого электродрель и всюду, где мама поставила крестики красным карандашом, просверлил дырки. Потом в эти дырки он забил пробки. Так это называется. В самом деле это не пробки, а затычки из дерева. В них вбивают гвозди или ввинчивают шурупы и вешают картину, или зеркало, или полочку.

Я надеялась, что Валентин Павлович шутит, но Олимпиада Семеновна в самом деле взяла такую же дрель, как та, которой папа сверлил дырки в стене, с таким же длинным проводом, и вставила в дрель тонкое и длинное сверло. Операционная сестра закрепила мою сломанную ногу в специальном приспособлении. Олимпиада Семеновна нажала на дрели кнопку, дрель зашумела, и она не в шутку, а всерьез стала сверзить мне ногу, кость чуть выше круглой косточки, я не знаю, как она называется, ну там, где начинается пятка.

Я зажмурилась, потому что ожидала, что сейчас будет очень больно, но было не очень больно, а только все дрожало, все вибрировало. Мне стало страшно. Ведь стальное это сверло вгрызалось в мою живую ногу. Я заплакала.

Сначала я боялась даже посмотреть на то, что со мной делают, но потом подумала, что вот молодогвардейцы… или Зоя Космодемьянская, или другие герои. Их пытали и, понятно, не делали им никаких обезболивающих уколов. Но они все это вынесли молча. И никого не выдали.

А мне — маленькое испытание. И все равно я сразу же совсем раскисла и плачу. Я решила, что больше не буду плакать и пугаться. Наоборот, буду улыбаться.

Я просто не ожидала всего этого, ну, что меня собьет машина, и что потом, если у человека перелом, с ним поступают так странно.

Я только попросила Валентина Павловича, чтоб он сейчас же позвонил моему папе. В редакцию. Я сказала номер телефона, и Валентин Павлович пообещал позвонить.

Мне просверлили ногу насквозь. Сверло-спица осталось в ноге. Меня повезли к лифту снова через комнату, где сидела дежурная девочка — медсестра и сбившие меня машиной белый Владимир Гавриленко и черный Фома Тенрейру. Но, кроме них, там был милиционер, вернее, как я потом узнала, не милиционер, а автоинспектор.

Автоинспектор был ужасно недоволен и возмущен, но не тем, что меня сбила автомашина и поломала мне ногу, а тем, что автомашину эту не оставили на месте происшествия.

— Вы не имели права уезжать, — сердито выговаривал он Владимиру Гавриленко.

— Но ведь я привез ее в больницу.

— Без вас привезли бы. Вы должны были оставить машину на месте дорожного происшествия.

Инспектор вынул из сумки, которая висела у него на боку, стеклянную пробирку с какой-то жидкостью и трубочкой и сказал гражданину Гавриленко подуть в нее. Впоследствии я узнала, что это такое. Химический индикатор. Если человек пил вино или водку даже вчера, в общем, если у человека в крови имеется алкоголь в таком количестве, что может воздействовать на сознание, то жидкость в пробирке мутнеет. Но жидкость, кажется, не помутнела.

Инспектор заметил меня и спросил у Олимпиады Семеновны, показав на меня глазами:

— Шок?

— Нет, — ответила Олимпиада Семеновна, — очень мужественная девочка.

— Я могу поговорить с пострадавшей?

— Попробуйте.

— Ты извини, мужественная девочка, — сказал автоинспектор, вытащил из той же сумки микрофон и поднес его к моему лицу. — Ты сможешь ответить на несколько вопросов?

— Смогу.

— Хорошо. А что ты все время жуешь? — спросил он обеспокоено.

— Жевательную резинку.

— Как все это с тобой случилось?

Я коротко рассказала.

— Как же это ты так? Разве вас в школе не учили, как переходить улицу? Ты ведь уже взрослая девочка.

— Учили.

— Ты перебегала улицу на переходе или за его пределами?

— За пределами.

— На каком расстоянии?

Я увидела, как автоинспектор насторожился, и испугалась этого вопроса.

— Точно я не помню.

— Ну, метр или два?.. Или двадцать?

— Метр или два, — ответила я.

— Ты это точно помнишь?

— Точно.

— Там было двадцать пять метров, — сердито возразил Владимир Гавриленко.

— Тридцать, — вмешался Фома Тенрейру.

Я чуть повернулась в их сторону, у меня снова заболело в ноге, я застонала, и автоинспектор с угрозой сказал, что он в этом еще разберется. Меня повезли к лифту.

Владимир Гавриленко, который был за рулем этой сбившей меня автомашины, даже не посмотрел на меня, а Фома Тенрейру пошел вслед за каталкой, на которой меня везли, и дошел до дверей лифта.

Глава четвертая

В нашей школе в вестибюле висит плакат. На него никто не обращает особого внимания. Потому что все к нему привыкли. «Человек — это звучит гордо. М. Горький».

А мне кажется, что плакат этот неправильный. Прежде всего, слова на плакате совсем не М. Горького, а действующего лица из пьесы «На дне» Сатина. Если рассуждать так, как на плакате, то получится, что, скажем, слова. Я тебя породил, я тебя и убью» сказал Н. Гоголь, а не Тарас Бульба.

И цитата эта — не точная. Сатин говорит так: «Человек! Это — великолепно! Это звучит… гордо!» Я читала «На дне».

Затем следует еще подумать, достаточно ли у этого Сатина оснований, чтобы гордиться тем, что он человек. Говорит он свой знаменитый монолог в нетрезвом состоянии. Так он и начинается. «Когда я пьян… мне все нравится». Затем Сатин сообщает: «Хорошо это… чувствовать себя человеком… Я — арестант, убийца, шулер… ну, да! Когда я иду по улице, люди смотрят на меня как на жулика… и сторонятся и оглядываются…»

Как-то не очень мне верится, что пьяница, арестант, убийца может так гордиться тем, что он человек. Гордиться, наверное, все же следует не тем, что ты человек и этим отличаешься от собаки или коровы, а тем, какой ты человек. Если Данко — это одно дело. А если тот осторожный человек, который на всякий случай растоптал сердце Данко, — совсем другое.

И, кроме того, по-моему, человек вообще не всегда звучит гордо. Когда человек за рулем автомашины, так, может быть, он в самом деле испытывает гордость. Но если он попал под машину, если автомобиль на него наехал и поломал ему ногу, так никакой особенной гордости человек при этом не ощущает. Это я испытала на себе.

А бывшая моя соученица Аграфена вообще относится к людям с недоверием и презрением. Но не из-за того, что у нее поломаны нога и рука. Из-за чего-то другого. Только я не знаю, из-за чего.

Так вот, об Аграфене.

Память старше ума.

У всех людей остаются в памяти события и впечатления детства. Чьи-то слова. Или улыбки. Или слезы.

А понятными они становятся лишь через годы.

И видятся они тогда уже под другим углом.

И в ином объеме.

В третьем классе я сидела за одной партой с рыжей девочкой, носившей это редкое и красивое имя — Аграфена. Фамилия была у нее Овсепян. Уроки мы готовили вместе. Аграфена поздно пошла в школу, она была старше меня на полтора года, но все равно училась она плохо, даже читала с трудом, по складам, и ее родители считали, что для их дочки очень полезно постоянное общение со мной.

Они не понимали, что хорошие отметки я получала не потому, что готовила уроки, а потому, что сразу и навсегда запоминала все, что говорила наша учительница Ольга Павловна.

Аграфене же вместо уроков я читала вслух Шерлока Холмса: о пестрой ленте — змее, о пляшущих человечках и о собаке Баскервилей. И родители Аграфены никак не могли понять, почему дочка ночью вскакивает с кровати, плачет и хочет куда-то убежать.

И вот теперь я встретила Аграфену, впервые через столько лет. Она стала совсем другой, и даже имя у нее было другое — Вика. Она стала совсем взрослой, и совсем ничему не удивлялась, и совсем ни о чем не разговаривала. Глаза у нее были желто-зеленые, очень красивые. А когда-то я этого не замечала. И взгляд был какой-то тяжелый. Я не знаю, как это объяснить, но какой-то такой взгляд, что смотреть ей в глаза было трудно. Так, словно она знала про тебя что-то плохое. И не любила тебя.