Разбойник и Мишка

видел лежавшую около коня Альфу. Лишь один раз она немного приподняла

голову и, как мне показалось, хитровато посмотрела мне вслед. Но я не

придал этому значения.

Каково же было моё удивление и возмущение, когда я при подходе к

блиндажу командира полка увидел Альфу. Приседая на все ноги, она кралась к

блиндажу с обратной стороны. Вот она уже на крыше блиндажа, покрытого

зелёным дёрном. Смотрит на меня насторожённо, воровато и пугливо: а что,

мол, ты на это скажешь?

В первый момент я хотел накричать на неё, но, подумав о том, что

Альфа обхитрила меня — пока я шёл по прямой тропинке, она обежала по

кустам, кругом, — я почувствовал себя обезоруженным. Развёл руками и

улыбнулся:

— Ах ты, плутовка!..

Заметив мою улыбку и услышав добродушный голос, Альфа спрыгнула с

блиндажа и бросилась лапами ко мне на грудь. Радостно взлаивая, она

пыталась лизнуть меня в губы. Но я уже овладел собой и, оттолкнув её,

нарочито громко крикнул:

— Пошла прочь!

Но Альфа не испугалась — она чувствовала, что этот окрик неискренний.

Альфа отскочила от меня и, подбежав к двери блиндажа, толкнула её

передними лапами и ворвалась в блиндаж. Я пошёл вслед за ней и услышал

голос полковника Смирнова:

— Ваня! Гостья пришла. Угощай.

Это полковник говорил своему ординарцу Ване Горохову. Оказывается,

когда я вместе с Альфой был в этом же блиндаже неделю тому назад и выходил

из него на некоторое время, Ваня Горохов угостил Альфу тем, что она

особенно любила, — колбасой и сахаром. И вот теперь, когда мы снова

очутились в этих местах, Альфа настойчиво стремилась попасть в

гостеприимный дом.

— Товарищ Горохов, вы дисциплину подрываете у моих пациентов, —

упрекнул я его. — Нельзя угощать! — А на собаку прикрикнул: — Марш к коню!

Ну!

Альфа виновато опустила голову и вяло, нехотя вышла из блиндажа.

Когда я вернулся к своему коню, собака лежала у его ног и боязливо

посматривала на меня. Она опасалась наказания за свой проступок, но я не

тронул её. Сам больше виноват... Бывая с ней в частях, я иногда допускал,

что её кормили из чужих рук.

Постепенно мы приучили Альфу к выстрелам, стреляя поблизости от неё

из пистолета и винтовки. Но особенно она боялась взрывов. Когда мы

попадали под артиллерийский обстрел и снаряды рвались недалеко от нас,

Альфа бросалась под ноги к коню и взвизгивала. Во время артиллерийского

налёта приходилось ложиться на землю. Сокола я тоже приучил ложиться.

Альфа прижималась ко мне, вздрагивала и закрывала от страха глаза. Я

отгонял её от себя и подбадривал.

— Вперёд, Альфа, вперёд!

Она вскакивала и немного отбегала от меня, но тут же возвращалась

обратно. Чтобы снова приучить Альфу к связной службе, мы обозначили два

«поста» и заставляли её бегать между ними. Первый «пост» — наша землянка,

и здесь находился я, а второй «пост» — в километре от землянки, в овраге,

и там находился Миша. Я посылал её к Владимирову, а он — ко мне. По пути

Квитко взрывал недалеко от неё «пакеты». Так мы приучали собаку к связной

службе в боевой обстановке. Альфа постепенно привыкала, смелела, и мы

тешили себя надеждой, что вскоре вернём её в строй.

Но надежда наша не сбылась.

Летом сорок третьего года наши войска разбили противника на Курской

дуге и погнали его на запад. Противник отходил с боями и по пути отхода

минировал дороги, берега рек, лесные опушки. Мне надо было поехать в

дивизионный ветлазарет. Раненых лошадей в это время поступало много. Путь

мой лежал по большаку — километров пятнадцать. «Зачем я поеду по этому

длинному пути, когда можно поехать напрямик, через лес? Тут гораздо

ближе...» — подумал я и поехал к лесу. Как обычно, Альфа бежала впереди

меня. На опушке она остановилась, обернулась и пролаяла: «Ам».

Я крикнул:

— Стой, Альфа!

Подъехав к опушке, я внимательно посмотрел на землю. Поверхность

ровная, никаких следов не видно. Взглянул на деревья — и на них не увидел

каких-либо знаков. Иногда наши сапёры не успевали обезвреживать минные

участки, и в этом случае они прибивали на столбах или деревьях дощечки с

крупной надписью: «Заминировано». «Да зачем здесь пойдут немцы?.. —

подумал я. — Нет здесь ни дорог, ни троп. Они ведь по дорогам удирают...»

Альфа стояла около меня и смотрела, ожидая приказания. Я крикнул:

— Вперёд, Альфа! Прямо! — и указал рукой.

Альфа взмахнула хвостом и побежала в лес.

Ехал я шагом, не правя конём — он сам осторожно лавировал между

деревьями. Впереди мелькало серое тело Альфы. В лес я углубился не более

чем на пятьдесят метров, как услышал впереди себя взрыв. Сокол вздрогнул и

остановился. Альфа мгновенно исчезла из моих глаз.

На том месте, где только что находилась собака, образовалось облачко

дыма и пыли. Вскоре облачко рассеялось, и я увидел Альфу. Альфа нарвалась

на мину. Мне хотелось подъехать к ней, подойти, но этого нельзя было

делать: значит, лес заминирован, можно подорваться. Да и помощь моя ей уже

не требовалась...

Я поехал обратно. Правил так, чтобы Сокол шёл по своему следу.

Благополучно выехав на лесную опушку, я направился в ветлазарет по дальней

дороге. Ехал и думал: «Кто знает, может быть, Альфа своей смертью спасла

меня и моего Сокола...»

КАЗАЧОНОК

Цирк озарился белым светом. Открылся красный занавес, и на арену

стремительно выскочили кубанские казаки на золотисто-рыжих дончаках.

Впереди — усатый казак Митрофан Сердюк, за ним пять молодых всадников. С

пронзительным гиканьем казаки мчались по арене, соскакивали с сёдел то на

одну, то на другую сторону и так же молниеносно вспрыгивали в седло. Полы

бурок у них развевались широкими крыльями. Сбросив бурки, они рубили

шашками лозу и метко стреляли в бумажные мишени.

Оркестр заиграл «Русскую». Всадники скрылись за кулисы. На арене

остался один казачонок Петя. На полном скаку он встал в седло и заплясал.

Петя так быстро и уверенно перебирал ногами, словно плясал не на скачущей

лошади, а на земле. Золотистая Ласточка быстро несла его по арене, и

казалось, будто конь летит по воздуху, не касаясь земли. Казачонок вдруг

скользнул в седло, тонко вскрикнул и упал с седла навзничь. Какая-то

женщина в публике испуганно вскрикнула: «Ах!» Ей показалось, что мальчик

сорвался с седла и потерял сознание. Ноги его были в стременах, голова

висела у задних ног коня, а бессильные руки пылили опилками. Нет, это,

конечно, не случайность. Это, вероятно, цирковой номер, но что-то уж очень

долго... Как бы лошадь не ударила его копытами по голове... Кто-то в

публике не выдержал и крикнул: «Довольно!»

Казачонок пружинисто подтянулся, вскочил в седло и умчался за кулисы.

Цирк взорвался аплодисментами.

Петя выехал на арену и, сделав над седлом сальто, снова умчался за

кулисы.

Митрофан Николаевич подошёл к сыну и обнял его:

— Молодец, Петро! Здорово у тебя «обрыв» получился.

— Прощальный номер, батько, — проговорил раскрасневшийся Петя,

отстраняясь от отцовских усов, щекотавших его лицо.

— Наш-то прощальный — это верно, а тебе придётся ещё выступать.

— Нет, батько, я с вами поеду.

— Петро, я уже говорил. Нельзя тебе ехать. Это ж тебе не цирк...

Мне-то не привыкать, а ты ещё малый.

— С собой не возьмёшь — всё равно убегу.

— Хватит тебе, дурень. Тебе жить надо. Убить могут.