По следам дикого зубра

В эти теплые дни завязались упорные бои на всем Западном фронте. Сперва началось южнее Двинска. Казачий корпус снялся и в четыре перехода подошел к ожившему, гулкому от грохота орудий переднему краю. Зачитали приказ: как только пехота прорвет позиции врага, конным полкам идти в тыл немцам. Далее действовать сообразно обстановке, нанося всевозможный ущерб отходящему противнику. Лица казаков оживились. Страха не было. Заждались. Вот она, святая месть!

Стоять и ждать пришлось долго. Шли дни, а грохотало всё на том же месте. Кое-где наши сумели оттеснить врага, однако немцы тут же зацепились за вторую линию обороны, огрызались из тяжелых орудий, переходили в контратаки. Хода в их тылы не было. Мы поняли, что прорыва не получилось. Конница, поболтавшись во втором эшелоне, вернулась на старые квартиры.

Тем временем затихло и на Карпатах. Поговаривали, что потери с обеих сторон страшные, что брусиловским ударом мы спасли союзников под Верденом. Как бы там ни было, вернуть полностью боевой дух начала войны не сумел даже Брусилов.

Просматривая в полковой канцелярии кипу журналов «Нива», я нашел статью о Беловежской пуще. Надо ли говорить, с какой жадностью набросился на нее!

И вот что прочитал:

«…Перед отходом русских войск зубры, эти вымирающие дикие звери, были выпущены на свободу. Ныне они встретились со зверями-германцами…»

Далее шло описание, сделанное будто бы со слов пленного немца-очевидца, как зубры встретились с немецкой ротой: "На мгновение зубры остановились как вкопанные и, широко растопырив ноги, стали глядеть на немцев с тревожным ворчанием. Противник зубров тоже опешил, очевидно, никогда не видал подобных лесных чудищ, а наиболее робкие из солдат даже попятились было назад, хотя испуганные зубры, стоявшие от роты шагах в двадцати, и не намеревались трогаться с места.

И только выстрел немецкого поручика, вздумавшего поохотиться на редких зверей, вывел обе стороны из тупика. Выстрел оказался метким, и один зубр упал на землю. Стадо шарахнулось в сторону. Загремели выстрелы. Тогда звери, нагнув рогатые морды, бросились на солдат… От роты осталось двадцать человек. Погибло и восемь зубров".

Смесь фактов с очевидной выдумкой. Автор совсем не знал повадки зубров. Они никогда не допустят людей на двадцать шагов. Они не нападают, а бегут от запаха ружья. Да и не ходят большими стадами. Картина, дорисованная чрезмерным патриотизмом, все-таки говорила о многом. Трагическая действительность. Зубры не уцелеют в пуще.

Встретил Кожевникова, он поджидал меня. Без слов протянул письма, пошел рядом. Конверты, надписанные рукой Дануты, отца, весточки из мирного дома.

— А еще, — сказал Василий Васильевич, — тебя требуют в штаб, вестовой приезжал, когда ты был в отсутствии.

— Я и был в штабе. Не сказал, зачем нужен?

Кожевников ухмыльнулся в бороду.

— Сказывал, я пытал. Года не прошло, как вспомнили о наших путях-дорогах из этой самой пущи, когда через фронт… Так что геройством теперь прозвали и тебе рапорт определили писать, кто и как, значит, и вообще про кресты и прочие награды. Быть тебе есаулом!

Я взялся за письма.

Первая страничка ошеломила: неловкой детской рукой, где прямо, где вкось-вкривь, через какие-то зеленые кружочки, похоже на лес, было крупно написано слово «ПАПА». Это же мой Мишанька! Ну да, пять годов, мама успела научить. Сын уже пишет!.. А вот строчки Дануты: «Милый наш папочка, вот мы уже и сами пишем, правда с помощью мамы, но считается, что сами, высунув от усердия язычок. Как ты там, наш дорогой, мы измучились, когда от тебя так долго не было весточки…»

И еще много-много всякого хорошего, с отчетливой грустью, с героически подавленной слезой. Отец ребенка на фронте, а жизнь тем временем идет, сын подрастает, но неизвестно, увидит ли он своего отца. Война — беда…

У отца была своя точка зрения — старого воина. Он писал слабым почерком: «Горжусь тобой, сын. Твоя первая награда Георгий 4-й степени вручен тебе по праву. Надеюсь, что и впредь перед лицом великой опасности для России ты не посрамишь чести нашего оружия…»

Знал бы он, что творится вокруг! Увы! Совсем не осталось у нас прежней веры, нет идеала, за который можно броситься вперед с шашкой в руке. Царь? Чего только не говорят о нем! И о прямом телефонном кабеле от царицы в Берлин. И о масонах. То Распутин со своими записочками-приказами для министров, то обвинение военного министра в измене. То противоречивые приказы на фронте… А в центре всех слухов — его величество верховный главнокомандующий. Слова, речи, красивые призывы, но мысль уже не воспринимает слов, действительность, которая перед глазами, все перечеркивает: крушение военных планов и никаких надежд на скорый и почетный мир. Немцы упорно держат фронт, у нас нет сил отогнать врага, царь мечется из Ставки в столицу и обратно, а союзники уже открыто говорят: «Россия вышла из международного оборота». Улицы Петрограда, по свидетельству побывавших там, с утра до ночи запружены народом. Стачки, митинги, много заводов не работают. А немцы явно нацелились на Ригу, Псков, Киев. Всё глубже пропасть между солдатом и офицером. Все более падает дисциплина. Голова кругом!

Читаю письма до конца. Потом начинаю снова — так трудно представить себе тот, другой мир, где семья, лес, тишина. Тишина? «Летом нынешнего года (значит, когда солдаты Брусилова умирали в Карпатах?), да, летом на Большую Лабу, — писала Данута, — приехало до сорока высших чинов из Кавказской армии и штаба наместника и для своего удовольствия две недели провели в охоте. Как мне передали, только оленей убито 57, о зубрах сведений нет, но говорят, ранили очень многих. Охотились без егерей, без правил и не оглядываясь на совесть».

Молва о сей охоте, конечно, облетела нагорные станицы. Кто поручится, что в лесах и сегодня не гремят браконьерские винтовки? Дурной пример заразителен.

Подошли Телеусов и Кожевников, выслушали рассказ о событиях на Лабе, помрачнели. А что мы можем сделать?

— Ты о штабном вызове не запамятовал? — спросил Кожевников. — Новостей-то целый воз…

Я стал одеваться.

— Мово коня возьми, Михайлыч, — сказал Телеусов.

— Что с Аланом?

— Приболел. Еще вчерась, я уж не стал говорить тебе, думал так, случаем. А оно сурьезно вышло. Хужее и хужее ему. Головы не подымает.

Мы пошли на коновязь. Алану отвели отдельное стойло. Он лежал, открытые глаза его печально светились. Увидел меня и тихо заржал. И я вдруг понял, что дни его сочтены.

В штаб скакал на коне Телеусова. Смутно и горько ощущал, что счет бедам только начался.

Подробным рапортом я доложил о действиях казаков за осенние месяцы минувшего года, по памяти перечислил заслуги каждого, особо упомянул Павлова и Кожевникова, перечислил взятые трофеи. Только о зубрах не обмолвился ни словом.

Рапорт у меня принял подъесаул, очень веселый и любезный юнец. От него сильно пахло духами. И это почему-то раздражало.

— Где ваши остальные чины? — спросил я, оглядывая пустые комнаты с устоявшимся запахом папирос.

— На приеме. Генерал Корнилов самолично прибыли в Ставку, а сегодня навестили наш корпус. Собрали господ офицеров на доверительную беседу. С вином и прочим…

Он засмеялся, заспешил, бесконечно обрадованный своей причастностью к этому не совсем понятному собранию, где далеко не все офицеры.

Рапорт лег в толстую папку с бумагами. Я поскакал назад.

Дежурный по сотне принял у меня лошадь и нехотя сказал:

— Наши там, возля опушки. Коня хоронят.

— Алана?!

— Как вы уехали, он вскорости и затих.

Еще одна беда. Алан мне более чем друг. И вот… Я тяжело шагал к опушке.

Мои товарищи уже ровняли бугорок. Мы молча постояли возле, вздохнули и пошли назад. Уснуть удалось только под утро.

А в шесть звуки трубы, тревога, команды, ржание коней. И волнующее чувство перемен: может быть, наступаем? Бой есть бой. Он все заслоняет собой. Тем более за свою землю идем.