Славная Мойка — священный Байкал

— Так вам сразу все семейные секреты и выдай, — сказал страшно довольный дядя Тигран. — Может, и окисления хватит.

— Может, и хватит, — задумчиво сказал папа. — Ну, что — за дело? Лить пули?

— Где у тебя реквизит, потомок чеканщиков?

— Там, где ему и положено быть, — ответил аккуратный дядя Тигран и открыл еще один ящик.

Пули, которые мы в то воскресенье лили, назывались двойными турбинами. Они были с дыркой внутри. И с обеих сторон — снаружи и по стенкам дырки — у этих пуль шли глубокие винтовые канавки. В воздухе такая пуля начинает вертеться, как волчок, а если во что-нибудь попадет, то разваливается на кусочки, и кусочки эти рвут все кругом. Довольно зверская штука!

— На медведя, так уж на медведя, — сказал дядя Сережа. — Медведь лошадям шейные позвонки перекусывает, так против него приходится кое-что придумывать. Или ты, Митрий, считаешь, что на медведя надо ходить с рогатиной?

— С рогатиной, конечно, честнее, — сказал я.

— Мы тоже так думаем, — сказал дядя Сережа. — Но, знаешь, для рогатины особое древко нужно — рябиновую, понимаешь ли, жердину. А где ее достанешь? Надо весеннюю, особую, выдержать ее как следует…

— Трудно, — сказал я.

— Вот и приходится пока заниматься ружейной охотой, — сказал дядя Сергей, он у нас все же главным по медведю был. — Мы, Митрий, понимаем твое отношение к этим пулям, мы к тебе даже в некотором смысле присоединяемся, но пока ничего не можем поделать, медведя все же надо победить…

Формочку для пуль дядя Тигран выточил на каком-то особом станке. Снаружи она была как медный кубик с двумя дырками. Пули вываливались блестящие, как серебро, хотелось сразу же взять их в руки.

— Дядя Тигран, мне надо тут несколько дырочек просверлить, — сказал я и вынул лист жести.

— Так в чем же дело?

— Вы поможете?

— Да ты сам справишься. Вон там станок. Только зажми как следует, чтобы на сверло не замотало. Сережа, покажи ему.

Мы с дядей Сережей подошли к сверлильному станку. Я знал, где он включается. Мы выбрали сверло, и дядя Сережа завинтил его в патрон.

— Зажми жесть, — сказал он.

— Дай так можно…

— Зажми жесть, — повторил он.

А зачем ее было зажимать? Дырок-то нужно было много — штук десять — так что, каждый раз заново и зажимать? Я включил станок.

Дядя Сережа его выключил.

— Зажми жесть, — спокойно сказал он.

Ну, я зажал. Включил. Опустил сверло. Оно, как бумагу, прошило жесть. Поднял сверло, развинтил тиски, передвинул жесть. Хотел опустить сверло снова.

— Зажми жесть, — как автомат сказал дядя Сережа.

Пришлось опять зажать.

— Вот так.

После пятой дырки он отошел.

— Скоро ты там? — спросил меня папа.

— Сейчас.

Я досверливал седьмую. Не стал я больше зажимать жесть. Держа ее в руке, я нажимал на рычаг сверла. Вот уже почти просверлил… Но тут кусок жести вырвался у меня из пальцев и завертелся на сверле. Я не успел отдернуть руку — рубануло по пальцам. Я заорал и отскочил от станка.

…Они все трое стояли и смотрели, как на сверле крутится погнутая жестянка, и на мои пальцы. Не до кости, но здорово резануло, а главное, жаль, что не левую — завтра у нас письменная контрольная…

И стыдно было.

— Я считаю, что Митьке повезло, — сказал дядя Сережа. — Хоть одну вещь он на всю жизнь запомнит.

Пальцы мне полили йодом и замотали. Но никто не жалел, даже папа. Только спросил — больно или не очень. Я подождал, когда совсем невтерпеж от йода стало, и сказал:

— Не очень…

— То-то, — сказал дядя Сережа. — Пойди-ка, вынь сверло и поставь его на место, в гнездо…

Теперь то, что он говорил, я в оба уха слушал. Мне даже приятно стало делать то, что дядя Сережа хочет, чтобы я делал. Папа засмеялся и сказал, что его сын, то есть я, явно сообразительней дождевого червя.

Собака

На большой перемене Томашевская подошла ко мне с каким-то списком и, не глядя, говорит:

— Беляков, на собаку сдавал?

— На какую собаку?

— Как «на какую»? — говорит. — Мало того, что ты вообще… Так еще и жмот!

— Что значит «вообще»?

— А вот то и значит!

— Что это «то»?

— Что? Сказать?

— Ну, скажи, скажи!

— А то, что с тобой вообще… настроение только портить! Да еще и жмот!

— Ты, — говорю, — дообзываешься сейчас! Выдумала тут…

— Я? Выдумала? Она там голодная, скулит все время, а ты тут сытый…

Нас уже обступили, слушают.

— Эх ты! — говорит Нинка. — Весь класс уже сдал, а ты жмотничаешь. Ну, ничего, когда мы ее выкормим — ты лучше не подходи. Я ей скажу: «Взять!» Она тебя и повалит. И загрызет. И поделом! Уговаривались ведь каждую неделю по десять копеек собирать? Уговаривались? И ты, жмотина, тоже руку тянул!

И тут я вспомнил. Ну, было такое недели две назад. Девчонки нашли эту собаку где-то около школы — грязная вся она была и в крови. Лохматая такая шавочка, средненькая, и почти на ногах не стояла. Хромает, и где ни погладишь — болячки. Домой ее никто не взял — все равно родители бы не разрешили, а Нинка тогда у мальчишек стала разузнавать, где наш подвал находится. Подвал этот был закрыт, но мы знали, как туда проникнуть, а кроме нас больше никто. Подвальчик был ничего себе. Во-первых, там были зеркала — спичку зажжешь, и она раз пять отражается — даже страшно. И потом еще там стояли бидоны с олифой. Мы факел зажгли из олифы, так еле потушили. Закопченные, как из трубы, вылезли.

— Эх ты! — говорит Томашевская. — Сам-то вон какой сытый, а больной собаке десять копеек жалко!

— Да замолчи ты, — говорю. — Я тебя просто позлить хотел. Сейчас сдам…

Сунул руку в карман, а там — пусто. Как же так? Ведь были утром. Двадцать копеек было. В другом кармане поискал. Все равно нет.

— Нет, — говорю, — денег.

— Нет, да? — и смотрит на меня, будто я преступник. — А восьмого марта на лимонад нашлось?

— Ну и что?

— А сейчас — нет?

— А сейчас нет.

Ну до чего же глупая все-таки!

— Вот ты какой, оказывается, Митенька… — говорит.

— Я тебе не Митенька, а Беляков!

— Ты и собаке — тоже Беляков. И кошке, больной — тоже Беляков. Ты и котенка можешь ногой раздавить — и не оглянешься!

— Послушай, — говорю. — Отстанешь ты все-таки? Я ведь к тебе не пристаю, правда?

От нас уже все отошли, потому что видят — нет у меня денег. Мало ли у кого их не бывает — почему это у меня в кармане обязательно деньги должны быть? Я ведь их не зарабатываю.

— Ты и меня можешь ударить, — говорит Томашевская, не глядя. — Я-то помню, как во втором классе…

Вот характер злопамятный, а? Три года назад двинул ее портфелем — все кругом давно забыли, я — и то не помню, а она, оказывается, до сих пор под впечатлением.

— Ну, еще что скажешь? — говорю.

Молчит.

— Все? — спрашиваю.

— Нет. Не все.

— Ну, что еще?

— Раз ты денег не сдаешь, значит, должен поработать…

— Как?

— Пойти в магазин и на общественные деньги купить для собаки еду. И отнести ей.

— Да я и не знаю, что ей покупать…

— Зато я знаю.

— Ты и покупай!

— А ты?

— А что я?

— Значит, так и не хочешь для собаки ничего сделать?

— А ты ведь уже покупаешь?

— Еще не покупаю. Это ты будешь покупать.

— Да что нам двоим-то в магазине делать?

— Почему двоим? Ты покупать один будешь.

— А ты?

— А я — только тебе говорить, что покупать.

Всю перемену не отцеплялась.

В подвал я полез первым. Там было такое низкое окошечко, вроде щели, забитой досками. Но две доски мы уже давно оторвали и приставили их на место только для виду. Я дождался, когда на дворе стало пусто, и быстро влез. А Томашевская стоит.

— Лезь, — говорю.

— А я вся перепачкаюсь…

То, что я измазался, ее не волнует.

— Ты же все-таки мальчик, — говорит. Спорить я не стал.