Мальчишки-ежики

Освоясь, Нина вытащила из сумки несколько листков и стала читать свои черновые наброски. Характеры и повадки обществоведа и литератора она объединила, сделала рассеянного преподавателя, очень похожего на обоих.

Сценка Ромке показалась вяловатой, но он похвалил Нину за смелость обобщения и тут же предложил:

— Давай добавим еще одного преподавателя, похожего на нашего физика. Пусть первый уходит за журналом, а в класс тут же заглядывает второй и спрашивает: «Не у вас ли я сегодня?» Озорники обрадованно закричат: «У нас, у нас!» Физик входит в класс и спрашивает: «На чем мы остановились в прошлый раз?» — «О том, как вы махновцев обдурачили», — отвечает впередисидящий. «Но это не мой предмет. Я спрашиваю: что мы проходили по плану?» — «Не знаем, — хором отвечают ученики, — лучше расскажите: как вы голышом в плен попали?» — «Что вы, что вы!» — машет руками преподаватель. В ответ поднимаются писк, вой, мяуканье, стук, топот. Преподаватель в панике бросается к двери, выглядывает: нет ли в коридоре грозного завуча? Затем умоляет… «Тише… ну, не шумите так. Я согласен… Расскажу, только помолчите!» Тут появляется первый с другим журналом. Идет дурашливый разговор между преподавателями, в котором выясняется, что они не знают учеников в лицо и не уверены, в тот ли попали класс.

Нине добавка понравилась. Вместе они стали сочинять и записывать всю сцену. Получилось смешно. Когда пришел Сергей Евгеньевич, они прочли ему уже готовый номер.

— Это конечно в стиле народных представлений… Забавно… Но какая карикатура на наших преподавателей. Они же мне голову оторвут!

— Вы же в прошлый раз убеждали нас запастись мужеством, — напомнил Ромка. — Про мастеров я еще хлеще напишу. Отступать уже поздно.

— Все же я вынужден буду показать Александру Маврикиевичу. Он человек вдумчивый и в педагогике — дока. Что-нибудь дельное подскажет.

— А мы его воспринимаем по иному. Он для нас самый свирепый. Не зря его «Сивучем» прозвали, — вставил Ромка. — Я бы завучу не показывал.

— Вы конечно наблюдательные. Всякую мелочь за нашим братом примечаете, но Александринского не разгадали. Свирепость у него показная. В душе же он человек мягкий, даже скорей сентиментальный. Люди, которые любят музыку, не могут быть плохими. А он целые вечера за пианино просиживает, на концертах в филармонии пропадает…

Ромка с Ниной опять поздно вернулись в общежитие. Как и в первый раз, поднявшись наверх, Шумова попросила согреть озябшие руки.

Несколько минут они молчали в напряженной тишине, словно вслушивались в биение сердец.

— Я вся остыла, — шепотом сказала Нина и расстегнула шубку.

Ромка привлек ее к себе. Тесно прижавшись друг к другу, они стояли не шевелясь, ощущая блаженное состояние от того, что тепло одного переходит к другому.

Нине в жизни так мало перепадало ласки и нежности, что столь малая близость вызвала желание расплакаться. Но девушка сдержалась, не позволила себе распускаться.

— Все! Согрелась, — сказала она и, оттолкнув Ромку, убежала.

Сатириков бьют

— Мы еще одного энтузиаста живой газеты обрели, — сказал на следующей встрече Сергей Евгеньевич. — Завуч прочитал наш материал и загорелся. Сам предложил сопровождающую музыку подобрать. Аккомпанировать берется и на репетиции ходить. Вот вам и свирепый.

— А как насчет сцены с преподавателями, не рассердился?

— Наоборот. Он сторонник более резкой постановки вопроса. Пусть, говорит, панибратствующим и равнодушным стыдно станет. Посоветовал острую сатиру веселыми бытовыми сценками прослоить, с песнями и танцами.

— Может, «колун» и обжорку в дни получки изобразить? — предложил Ромка.

— Ой, верно, — подхватила Нина. — Можно показать, как наши девчонки после получки на толкучку ходят, а там их торговцы облапошивают. У модных туфелек после первого дождика картонные подметки отстают, а платья так садятся, что становятся похожими на детские распашонки. Если покажем утрированно — со смеху умрут!

Постепенно сложился, весь номер живой газеты. Начались репетиции, на которые посторонние не допускались. Всех участников Сергей Евгеньевич предупредил, чтобы прежде времени никому не рассказывали о содержании сцен.

Но разве тайну долго сохранишь? Кто-то по строжайшему секрету рассказал подружке или другу, а те с таким же предупреждением — своим закадычным друзьям, да еще с собственными добавлениями и комментариями.

В цеху некоторые ребята стали сторониться Ромки. А Лапышев подошел к верстаку и в лоб спросил:

— Ты никак меня собираешься продернуть, драчуном показать?

— Вранье, — ответил Ромка. — Не тебя, а дурацкие дуэли на футбольном поле. Заходи на репетицию, увидишь.

— Если от меня нет тайн, — то приду с удовольствием, — ответил Лапышев.

Он пришел на репетицию, прослушал текст и так загорелся, что взялся исполнять роль фезеушного купца Калашникова.

Но Юра был парнем толковым, обладающим чувством юмора. Хуже обстояло дело с другими. Ромка нашел в кармане спецовки записку, написанную печатными буквами:

Ромка показал предупреждение Лапышеву. Тот повертел записку в руках и определил:

— Так малограмотно могли написать только Тюляев или Прохоров с Маслюковым. Тюляев отпадает. Я за него ручаюсь. Остаются двое. С ними мы как-нибудь справимся.

Громачев приметил, что и Пал Палыч, проходя мимо его верстака, делается хмурым, не останавливается, как прежде, не дает советов. Он словно перестал замечать его.

— Пал Палыч, можно ставить мою форму под заливку? — не выдержав игры в молчанку, обратился Громачев.

Мастер остановился, брезгливо взглянул на громачевское изделие, как на нечто мерзкое, и переспросил:

— Твою? Твою можешь разбить. Грязно работаешь.

— Но вы же хуже моей под заливку ставите, — возразил Ромка.

— Это уж не тебе судить. И вообще — слишком много ты о себе понимаешь. Если учеником ты такой, то каким же станешь, когда специальность получишь? Впрочем, она тебе ни к чему. Таких начальство любит, на другие дела выдвигает.

— На какие это дела? — спросил Ромка.

— Вот мой совет тебе, — сказал мастер. — Ни за какие посулы, не продавай своего брата мастерового. Товарищи все видят и все узнают. В прежние времена тех, кто подлаживался к начальству и доносил, белюгой мазали и на тачке из цеха вывозили. Рабочий класс предательства не любит.

Ромка заметил, что ребята за соседними верстаками перестали работать и прислушиваются к разговору.

— Да, — ответил Ромка. — Рабочий класс не любит предательства. Вы вспоминаете царские времена, когда хозяином завода был капиталист. Теперь все принадлежит рабочим. Предатель тот, кто делает отливки на сторону и тайно выносит.

— Ишь ты какой образованный стал! — опешил мастер. — Значит, подглядываешь… за мной следишь?

— Я не слежу. Об этом все знают. Комсомольцы не одобряют вашего поведения.

— Не одобряют? — растерялся мастер. — Так, так. Требуют навести порядок? Ну, что ж, могу и прижать. — И он обратился ко всем ученикам:

— Кто тут себе кастеты и пепельницы формовал? Разбить, изничтожить формы. И чтоб больше посторонних моделей не видел! Ясно?

— Почему? Пал Палыч? Никто ж не узнает, — стал канючить Маслюков.

— Не хочу, чтоб всякий сопляк выговаривал. Довольно!

Он подошел к верстаку, поднял маслюковскую опоку и ударом трамбовки выколотил форму.

— Кончено! Больше не сметь. Хватит панибратствовать.

— А мы тут при чем? — с обидой возразил Маслюков. — Он виноват, на него и сердитесь.

— Все вы хороши! А чуть прижмут — такого наговорите, что за год каши не расхлебаешь. Хватит миндальничать да покрывать.

И рассерженный мастер, вытерев ветошью руки, куда-то ушел. В цеху некоторое время стояла тишина. Первым подал голос раздосадованный Маслюков: