Корабли Санди

— Не только свет. Различает лица, предметы. Но читать уже не сможет. Опять перешла на слепой метод.

— Но почему, мама? Это началось после того, как произошла вся эта ужасная история с Ермаком?

— Да. Начался процесс. Помутнение хрусталика. И потом… Это же Ата! Она никогда не делала себе скидку на инвалидность. Жила полной жизнью! Не щадила себя. Работала, училась… А ей нельзя переутомляться. Теперь вот еще появление отца. Скоро приедет Станислав Львович.

— Мама! Я должен сходить к Ермаку.

— Успел бы… Мы еще не поговорили даже… — Она, кажется, обиделась.

Я чмокнул маму в щеку и выскочил на улицу. Троллейбусы только вышли из депо. Я ехал в пустом вагоне.

Конечно, брат и сестра еще спали. Конечно, я перебудил всех соседей, пока они проснулись. Минут пять ушло на то, чтобы втолковать им, что я действительно Санди и что это не сон. Ата повисла у меня на шее, а Ермак от восторга дал мне тумака под ребро. Наверно, их учат этому в угрозыске. Довольно ощутительно. Ермак заметно подрос и возмужал. Требовалось бритье. Все же он был ниже среднего роста, но так пропорционально сложен и строен, что казался выше своего действительного роста. По-моему, он стал красивым парнем. Он сел, в одних трусах, с всклокоченными волосами, на неубранную постель и с умилением разглядывал меня. Ата смотрела на нас с улыбкой. Девочкой она, пожалуй, была красивее. Переросла, как говорят в таких случаях. Но ее обаяние заключалось не в красоте лица, а в чем-то другом, что вдруг проявлялось, как блеск молнии, и преображало ее совершенно. Потом я понял — улыбка. Удивительно хорошая была у нее улыбка — нежная и насмешливая в одно и то же время. Нет, улыбка тоже была разной — то дерзкой, то детски доверчивой, мягкой или злой, а порой неудержимо широкой — от всей души. Я запомнил одну ее такую улыбку — русской души; очень мне хотелось ее увидеть снова, но она никогда больше не повторилась именно такою. А когда она не улыбается, это задумчивая, смуглая зеленоглазая девушка очень современного вида. У нее появилась новая привычка щурить глаза, а потом вдруг открывать их широко, будто она удивилась чему-то своему. Может, оттого, что она стала хуже видеть. Да, на пушкинскую Татьяну она никак не походила — эпоха не та. Уж очень она самостоятельна и независима. Может, больше напускает на себя. По-моему, она слабее, чем кажется, и, безусловно, очень ранима и впечатлительна.

— Будем чай пить? — сказала Ата, почему-то покраснев. И стала накрывать на стол и заодно прибирать в комнате.

На ней был ярко-зеленый халатик. Наверное, потому и глаза казались такими зелеными. Значит, по-прежнему любит яркие и светлые цвета.

— Подумать только, вернулся Санди! Морской волк! Дружище! — радовался Ермак. — Молодец, что прибежал так рано! Вместо чая следовало бы чего-нибудь покрепче, но магазины-то еще закрыты!

— Бурлаков даст тебе покрепче! — засмеялась Ата. — Тебе же на работу.

— Я могу взять отгул.

Ата убежала на кухню. Ермак оделся и еще раз обнял меня.

— Ой, даже не верится, что ты вернулся.

Ата внесла чайник. Она налила нам чая и потребовала, чтобы я рассказывал по порядку.

— У нас буду рассказывать. Приезжайте! А пока расскажите лучше о себе.

Ата пожала плечами.

— У нас ничего нового. Учимся, работаем… А я еще и лечусь.

— Как у тебя с глазами?

— Хорошо! Вижу свет, вижу тебя. И за это спасибо. Мы помолчали. Столько не виделись, но разговор почему-то не вязался. И мы отправились к нам. Пахло пирогами и жареным мясом. Ата сразу стала помогать маме. А нас тут же послали за шампанским.

— Как живет Баблак? — спросил я дорогой.

— Хорошо. Ты знаешь, что он женился на Римме? Живут дружно. Он уже инженер. Мы к ним сходим. Ладно?

— Конечно. Слушай, Ермак…

— Да?

— Скоро приезжает Станислав Львович?

— Да, он в октябре освобождается. Приедет сюда. Мы уже списались. Ефим Иванович поможет ему устроиться на работу. Уж говорил с ним. У отца был свой злой гений…

— Жора Великолепный?

— Да. Но теперь его нет. Сколько он зла принес людям! Ты не представляешь. Дядя Вася перед смертью разоблачил его до конца.

— Тяжело он умирал?

— Очень! Самый лютый фашист не придумал бы таких мук. Когда человечество победит рак, это будет самая великая его победа. Больше чем полет на Луну. Ты знаешь, что Родиона уже на заводе нет?

— Лялька писала. Где он сейчас?

— Он теперь в Николаеве. Рядовым инженером. Он так рвался быть главным. Непременно главным! Старик главинж ведь собирался на пенсию. Когда главным инженером назначили твоего отца, Родион сразу и уехал. Ему давно следовало уехать. Разве можно работать с людьми, если они тебя не усажают!

Весь этот день мы провели вместе. Они жаждали рассказов о путешествии, и я им рассказывал: о «Дельфине», о научной работе, о Мальшете, Лизе, Фоме Ивановиче, обо всех, с кем сталкивался эти два с половиной года. Рассказал об острове Морлоу, о супругах Слегл.

— Сейчас достану подарки, — вспомнил я.

Раскрыли чемодан. Фотографий, иллюстрирующих наш быт на «Дельфине» и все достопримечательности путешествия, было, наверное, около тысячи — Мальшет давал мне оттиск с каждого снимка. Вручил подарки. Маме божка из слоновой кости; купил на базарчике в столице Гвинеи Конакри. Это— для души. А для тела дюжину разноцветного белья в красивой коробке. Женщины это любят. Ате я достал платье, которое даже коренная африканка сочла бы слишком ярким для себя… Ата пришла в восторг. Ермак получил трубку из настоящего сандала и галстук, приведший его в явное смущение. Вряд ли он его когда наденет, разве что захочет позлить какого-нибудь стилягу. Больше ради шутки купил я его.

Пересмотрели остальные подарки для друзей и родных.

— Который же здесь Ляльке? — спросила Ата, покраснев.

— Он в другом чемодане, — соврал я неизвестно для чего и переменил разговор.

По старой привычке Ермак помог маме убрать со стола — Ата устала и немного скисла, а потом они ушли домой. Ата не велела их провожать.

— Кстати, какая стала Лялька? — спросил я маму, когда друзья ушли.

— Лялька — хорошая девушка. Преданная дочь, не глупа, довольно хорошенькая. Учится отлично, хотя с неба звезд не хватает. Думаю, неплохой выйдет из нее врач, хотя пошла она на медицинский не по призванию, а вслед за Атой.

— Они что, дружат? Прежде они недолюбливали друг друга…

— Я бы не назвала это дружбой. Сидят рядом на лекциях, вместе готовятся к зачетам. Ляля очень много помогает Ате — записывает для нее лекции, читает ей вслух. Ведет себя как друг, но она ей не друг. Они слишком чужды духовно. Санди, я весь день не выходила на воздух. Идем пройдемся немного. Мы прошли на Приморский бульвар. Народу было совсем мало. В парке культуры и отдыха было массовое гулянье, и все схлынули туда. Там пускали фейерверки, звучала музыка, а здесь тихо. Мы спустились к самому морю и сели на скамейку.

— Мама, а как живет Петр Константинович?

— Ты же навестишь их, надеюсь? Он молодец! Не изменился ни чуточки. Такой же подвижной, энергичный, активно-добрый. Летом он работает начальником турбазы для школьников в горах, сам лазит вместе с ребятами на ледники. Зимой читает лекции на моральные темы, переписывается с многочисленными корреспондентами…

Мама усмехнулась:

— Я как-то читала эти письма. Есть очень глубокие — крик души, — когда подросток одинок и ему нужен добрый совет. А есть такие, что хочется всыпать как следует по одному месту. Так, девчонки часто спрашивают его, можно ли целоваться с молодым человеком, если его не любишь, но целоваться так приятно…

— Мама! Разве могут доставить удовольствие поцелуи без любви?

— Конечно. Разве тебе не приходилось целовать девчонок? Разве ты каждую любил?

— Д-да…

Не мог же я признаться родной матери, что я еще не целовал ни одну девчонку! Она бы сочла меня шляпой. И во всем виновата лишь одна Ата! Это из-за нее я не целовал ни одну девушку, даже когда им этого явно хотелось. А поцеловать Ату… у меня не хватало храбрости. Теперь хватит. Посмотрим!