Мальчишки из Васильков. Повести

Со стихами у меня никогда не ладилось, но здесь, в Васильках, я впервые, кажется, пожалел об этом. Нам нужны были частушки на местные темы. И не только стихи нам были нужны. Я мечтал о пьесе, которая называлась бы, к примеру, так: «Это было в Васильках» и в которой рассказывалось бы о красных партизанах девятнадцатого года. В Васильках и поныне живут двое партизан из отряда «Стальная каска»: старик Селиванов и его жена Евдокия Марковна. Партизанский отряд «Стальная каска» базировался в каменоломнях, недалеко от Васильков. Селиванов обещал съездить со мной по хорошей погоде к катакомбам и подробно рассказать о том, как все тогда было.

И еще мне мечталось о том вечере, когда на клубной сцене зазвучат наши песни, когда мои артисты заговорят языком своих земляков — грубоватым, сочным, и когда зрители, собравшиеся в клубе, увидят занимательную комедию, чем-то похожую на то, что они не раз наблюдали в собственной жизни.

Еще я мечтал о декорациях, выполненных мастером...

И все же иногда меня одолевали хандра и желание уехать. Я отправлялся тогда в город, к железнодорожным кассам, тщательно изучал расписание поездов и убеждался в том, что могу покинуть Васильки в любой день.

Серый уже успел привязаться ко мне, улавливал колебания моего настроения как барометр. Вечно он терся возле меня с каким-нибудь вопросом, замечанием или просьбой. Временами меня это раздражало, и я откровенно говорил:

— Серый, отстань! Не липни как смола к пятке. Займись чем-нибудь.

Серый исчезал, но вскоре появлялся снова, морщил нос, словно ждал щелчка, поднимал брови и, часто мигая пушистыми ресницами, за которыми улыбались большие карие глаза, говорил что-нибудь в этом роде:

— Ген-Геныч, а что это там такое?

— Где? — спрашивал я?

— А на стенке. За кулисами.

— И что же ты там увидел?

— Написано карандашом: «Гриша плюс Соня равняется любовь».

— И что? — хмурился я.

— Стереть? — спрашивал он.

— Сотри, — махал я рукой.

Серый замолкал, а потом вдруг признавался:

— А я двойку по истории получил.

— Странно, — говорил я. — Почему?

— Так, — снова морщил нос Серый. — Было дело. А бухгалтер опять голубей выбраковывает. Непонятный человек.

— Что же в нем непонятного?

— А вот: голубей вроде любит, а выбраковывает. Но это только слово такое — выбраковывает. А по-простому — головы сворачивает и выбрасывает.

— Зачем же он это делает? — удивился я.

— В том-то и дело — зачем? Одни голуби болеют, у других порода не кажется, некрасивые, значит, по его понятиям. Вот он им и сворачивает головы, чтобы не засоряли стаю. Пацаны их с радостью взяли бы. А то деньги на завтраках экономят, чтоб голубя купить. И вот что непонятно — он воробьев со своим Шурком из рогатки лупит.

— Будто ты никогда не лупил?

— Лупил, сознался Серый. — Так то когда было? Еще до пионеров. А потом у нас постановление вышло: не убивать воробьев. И других птиц тоже.

— Ну, а бухгалтеру ты когда-нибудь говорил про голубей, дескать, Никита Григорьевич, не сворачивайте голубям головы, раздавайте выбракованных пацанам?

— Шурку говорил.

— А он?

— Говорит: не суй носа в чужое просо. Мы, говорит, раздадим вам выбракованных, а они потом снова к нам вернуться.

— А ты?

— Я ничего, дал ему по шее. Он отцу пожаловался, отец к нам приходил, с мамкой беседовал, мамка мне ухо накрутила, я снова дал Шурку по шее...

И дома от Серого не было покоя.

— Принести соленых огурцов? — приставал он. И тут же опасаясь, что я откажусь, добавлял: — У нас целая кадушка. Нам с мамкой их за два года не съесть.

— Ладно, — соглашался я, — неси.

— А окорочка? Мамка сказала, чтоб я отрезал для вас.

— Ну что тут делать, раз мамка сказала. Только самую малость.

Ужинали в моей комнате. Поговорили о яичнице — Серый сказал, что она вполне съедобна, об огурцах я сказал, что сроду не ел таких вкусных. Потом пили чай.

Серый помог убрать со стола посуду.

Я, не раздеваясь, прилег на кровать. Серый долго разглядывал мою шариковую ручку — ничего особенного в ней не было, простая пластмассовая ручка, потом спросил меня:

— А вы стихи не сочиняете, Ген-Геныч?

— Нет, — ответил я. — А что?

— А Петька Якушев, только по секрету, конечно, сочиняет.

— Расскажи мне про Петьку, — попросил я. — Какой он?

— Я как-то вам уже начал рассказывать, но вас куда-то позвали. Помните?

— Помню, — сказал я, хотя ничего такого припомнить не мог. — Что же ты рассказывал?

— Про фотоаппарат, который отец купил Петьке, а он им не пользуется.

— Да, да, припоминаю. Отчего же он им не пользуется? Не умеет?

— Нет, что вы, — улыбнулся Серый. — Фотоаппаратом мы пользоваться умеем — это дело простое. Только есть такая хитрая мысль. Мысль или еще как-то там... Одним словом, опасность.

— Опасность? — удивился я. — Какая такая опасность? Выкладывай, раз начал.

— Наша вожатая нам про это говорила. Вы не знаете нашу вожатую, Ольгу Николаевну?

— Не знаю.

— Очень красивая, — сказал Серый. — Вы бы познакомились с ней...

— Об этом не надо, — потребовал я. — Ты давай сразу же про опасность. А про знакомства поговорим в другой раз.

— Ладно, — вздохнул Серый. — Значит, так, — он громко поскреб себе затылок. — Как бы это сказать, чтоб вам понятно было?

— Ты уж постарайся.

— Так вот, Ольга Николаевна говорит: если все время думать о всяких вещах, то не останется времени, чтобы жить... Вот, например, носитесь вы с фотоаппаратом, все время думаете про него, а жизнь проходит. Или еще так: крутите транзистор, слушаете музыку, а в это время стрелки на часах движутся.

— Ну и что? — сказал я. — Пусть себе движутся.

— А когда жить?

— Так ведь и это жизнь, — возразил я.

— Не-е, — закрутил головой Серый. — Это не жизнь, это пустое время. Ясно?

— А что же, по-твоему, жизнь?

— Когда размышляешь и делаешь что-то полезное, — сказал Серый.

— Но надо же и отдыхать.

— Надо. Когда станешь взрослым и уже много успеешь сделать. А пока ты пацан, нельзя отдыхать. Вот Петька, например, книги читает и пишет стихи. Поэтому ему никакие вещи не нужны.

— Ладно. А ты что делаешь?

— Я ничего пока не делаю, потому что до сих пор не нашел себя.

— Понятно. Все это, конечно, не очень логично, но понятно. И про что же Петька пишет стихи?

— Про все. Про что думает, про то и пишет. Теперь он пишет поэму про партизанский отряд «Стальная каска».

— О, это интересно, — сказал я, — и хорошая получается поэма?

— Хорошая. Как у Пушкина. А Петькин отец считает, что это блажь и что Петька может свихнуться. Правда же, такого не бывает? Петька совсем нормальный, правда?

— Вполне, — серьезно сказал я. — Вполне нормальный.

— Ну вот, — с облегчением вздохнул Серый. — А его отец в этом ничего не смыслит.

— Бог с ним, с Петькиным отцом, — сказал я. Ты мне лучше про Петькину поэму расскажи.

— Мы ходим иногда к деду Селиванову, дед нам рассказывает про партизан, а Петька потом записывает, что запомнит, и перекладывает на стихи. Поэма уже почти готова.

— Как бы мне на нее взглянуть хоть одним глазом? — сказал я.

— Не знаю, — пожал плечами Серый. — Это пока тайна. — И вдруг без всякого перехода предложил: — Ген-Геныч, давайте мы с вами токарный станок построим, чтоб дерево на нем можно было обтачивать. Есть чертежи.

— Хорошо, — согласился я. — Сегодня у нас что? Среда?

Серый кивнул головой.

— С будущего понедельника начнем.

— Со вторника лучше, — сказал Серый. — Понедельник — тяжелый день. — Он посмотрел в окно и нахмурился. — Опять Васька голубя в сарай потащил. Там уже целая куча перьев, можно перину набивать. Видели?

Я не бывал в сарае, поэтому не видел.

— Может мне поговорить с бухгалтером о голубях? — предложил я. — Как ты думаешь?

— Не знаю, — дернул плечами Серый.