Мальчишки из Васильков. Повести

Зайдя во двор, я постучал в дверь застекленной веранды. На мой стук вышла крохотная старушка.

— Надо же, надо же, — развела руками бабуся, когда я назвался. — Егор говорил про тебя, что приедешь к нам работать. Какое несчастье, какое несчастье, — бабуся поглядела на меня сочувственно. — Бывает же такое горе. Да, болезнь она не спрашивает, когда явиться, когда уйти. Вот и у меня стали что-то ноги побаливать. А раньше такого не было. Шастаешь цельный день туда-сюда, все на ногах — и ничего им не делалось. А тут, как дождичек, так ноют в суставах. С чего бы это?

— Да-а, — сказал я печально, хотя не разделял бабусиного недоумения: ей было уже около семидесяти.

Егор должен был вернуться только к вечеру. Я оставил в доме чемодан и побрел по селу. Хотелось проверить, насколько я отвык от тишины, от одноэтажных домиков, от обыкновенной земли, от неба, не затянутого электрическими проводами. Смогу ли я прожить здесь не день, не месяц и, может быть, не год?

Должен признаться, что я никогда не любил деревню, хотя родился в ней. Разумеется, остались связанные с детством воспоминания, которые мне дороги, но большую часть моей жизни в деревне я мечтал о том дне, когда навсегда уеду из нее. Возможно, потому, что для тогдашней деревни я был слаб и трусоват. Во мне рано замолк задорный колокольчик, который звенит в груди большинства деревенских ребятишек. Я так и не научился хорошо ездить верхом, хотя все мои сверстники лихо скакали на лошадях. И не только это… Моя мама — учительница. Она привила мне несколько твердых принципов: драться — нехорошо, разорять птичьи гнезда — варварство, убивать из рогатки воробьев — чудовищно, нужно быть всегда опрятным и не водить дружбу с плохими детьми. Но большинство сельских мальчишек дрались друг с другом, разоряли птичьи гнезда, привязывали к кошачьим хвостам консервные банки, а с наступлением лета забывали о том, что существуют на свете сандалеты и рубашки, вода и мыло, и считали плохими тех мальчишек, которые поступали иначе. Единственное, что мог позволить себе я, — это переживать ощущения моих одногодков в воображении: представлять себя мчащимся на лихом скакуне с блистающей саблей в руке, мечтать о том, как я стану взрослым и тогда чем-то необыкновенным удивлю весь мир…

Я брел по мокрой улице, глядя по сторонам без особого любопытства. Все это я уже когда-то видел: дома и ограды из камня-ракушечника, пустые по-осеннему дворы, лужи, голые деревья. Мне давным-давно был знаком этот запах птичников, крольчатников, запах мокрого сена и земли.

Васильки стоят в низине. Дома сбегают по ее пологим склонам к балке, промытой исчезнувшей в каком-то там тысячелетии речушкой. Я шел по улице в гору и вскоре оказался за селом. Справа и слева от меня расстилалась усыпанная белесыми камнями равнина с редкими кустиками полыни на бурых земляных плешинах.

Вскоре я добрел до скирды соломы, успевшей почернеть от времени и дождей. Укрылся за нею от ветра. Дорога, которая привела меня сюда, сворачивала от скирды вправо и ныряла в глубокую балку, дальше поднималась по противоположному склону, размытому потоками воды, и уходила то ли к деревеньке, видневшейся вдали, то ли к кошаре с домом чабана — я видел светлые пятна двух или трех шиферных крыш. Через несколько минут я различил в той стороне глухое позвякивание колокольцев. Я подумал о том, что чабан так же одинок сейчас в этой степи, как и я. Спустился в балку — там было потише, — закурил, огляделся. Склон, по которому я сошел, был крутой и высокий. Метрах в ста левее дороги он обрывался совсем отвесно, оттуда выступали серо-зеленые козырьки каменных пластов, испещренные дырами. В таких дырах обычно селятся сизоворонки, пестрые удоды и сычики-кукувавы. Мальчишки в нашей деревне утверждали, что сычики кричат не к добру: «Кукував, кукував — свою мамку поховав».

Сизоворонка — синяя птица. Кто поймает ее, тот будет счастливым. Так говорили в нашей деревне. Мне никогда не удавалось поймать сизоворонку. Да и не синяя она а голубая с зеленоватым оттенком, а спинка отливает красной медью.

Предвестники беды и счастья — сычики и сизоворонки — селятся рядом. Удивительно, не правда ли?

О пестрых удодах, которые носят на голове веер-хохол, говорили, что они улетают осенью в теплые края на журавлях — забираются к ним на спину, усаживаются, как пассажиры в самолете, и отправляются в дальний путь. Много раз, глядя на улетающих журавлей и слыша их печальное «курлы-курлы», я пытался уловить и знакомый крик удодов — «у-пу-пу», но мне это не удавалось.

А хорошо бы поймать сизоворонку, синюю птицу, приносящую счастье. Поймать, и глядя ей в глаза, проговорить:

И как только она мигнет обоими глазами, разжать ладони и выпустить ее. Только я и теперь не знаю, что это такое — три звезды и почему за них сизоворонка может подарить целый век счастья. А что такое счастье?..

Под одним из скальных карнизов я увидел глубокую и просторную нишу. У ее входа лежали обгоревшие стебли чертополоха и ветки — кто-то недавно укрывался в нише от дождя и жег костер. Может быть, тот самый чабан, к которому я направлялся. А скорее всего — мальчишки, деревенские мальчишки.

Чабан сидел на валуне и внимательно глядел на меня. Я ожидал увидеть пожилого человека, но передо мной был мальчишка лет тринадцати-четырнадцати. Мне не сразу удалось это установить, потому что он был закутан в серый брезентовый плащ с капюшоном, спадавшим на лицо.

— Здравствуй, — сказал я.

Мальчик кивнул головой и отбросил на спину капюшон.

— Как идут дела? — спросил я.

— Так себе, — ответил неохотно мальчик.

— Отца подменяешь?

— Заболел отец, — ответил он. — А вы что хотели?

— Ничего. — Я присел на соседний камень. — Скучно?

— Скучно, а надо. Только вот второй день в школу не хожу — влетит.

— Объяснишь в чем дело — не влетит.

— Все равно влетит.

— Боишься?

Мальчишка прищурил глаза, в которых я без труда прочел: «Зачем молоть чепуху?». Потом запустил пятерню в спутавшиеся волосы, попытался зачесать их назад, отчего они поднялись торчком, шмыгнул носом и спросил:

— Закурить найдется?

— Не курю, — соврал я.

— А пахнет от вас табаком, — сказал мальчишка. — Ну ладно! — и громко крикнул: — Трезор! Трезор!

Грязно-белая лохматая собака выскочила из-за ближайшего камня и помчалась к отаре. Видно она хорошо знала свое дело.

— Пойду я, — то ли извинился, то ли просто чтобы я отстал от него сказал мальчишка. Натянул на голову капюшон, перекинул через плечо герлыгу — длинную палку с крючком на конце, которой ловят овец, и направился к отаре. Там уже шел перезвон колокольцев: Трезор усердно наводил порядок.

Я выбрался из балки, снова вышел на дорогу и вдруг почувствовал, что запахло грибами. Сойдя на обочину, остановился. И тут я их увидел — целый выводок прижавшихся к кочке грибов с упругими, землистого цвета шляпками. Я присел возле них на корточки и сосчитал — девять штук. Сломал один гриб, самый большой, и унес с собой, чтобы показать бабусе. Уж она-то знает, съедобный он или нет.

Бабуся взяла гриб, надломила краешек, бросила кусочек в рот и сказала:

— Егорка страсть как любит эти грибы. Мы их жарим с картошкой. Жаль я плохо вижу: мне грибы собирать — только время убивать. И некому больше сходить.

— Как они называются? — спросил я.

— А кто их знает. Егорка их пятачками называет. Как у поросенка пятачок, так и у гриба. Оно и похоже: грибок ведь тоже своим пятачком землю роет.