Петровская набережная

«Ах вот оно, то самое место, — выходя на косогор, говорит Толя, то есть контр-адмирал Кричевский. — Так это ты здесь в свое время…»

Надвигалась олимпиада по математике. Все последние годы Митя и Толя участвовали в олимпиадах вместе, а тут вдруг Митя обнаружил, что Толя совершенно не готовится.

— Ты что же это… — спросил Митя. — Ведь уже пора!

— Не для чего, — ответил Толя. — Я не буду. Зачем?

— Как это — зачем?!

Смысл и польза олимпиады были Мите настолько ясны, что он даже и не думал их Толе объяснять.

— И… не интересно? — спросил он, пораженный. Что может быть интересней математики?

— Нет.

— Но тебе же нужны… пятерки!

— Пятерки я и так получу. Без олимпиады.

Толя был прав: получит он их. Новый преподаватель, который пришел после «коричневого», ничего, кроме программы, от них не требовал.

— Ну, не знаю… — сказал Митя. — Это же… Да при чем здесь только пятерки? Мы ведь в инженеры пойдем…

— Я не пойду.

— Да ты что? — опешил Митя.

Это теперь, когда Толя стал так блестяще заниматься, — и вдруг передумал?! Для чего же он тогда не спит теперь ночами? Все находило для Мити ответ, если он объяснял себе, что таким образом Толя добивается заветной Дзержинки, но если не для этого…

— Куда же ты собираешься?

— Там увидим, — сказал Толя. — Но точно не в инженерное.

Шел конец зимы. Миновали февральские метели, мороз снова крепко взялся за город, и если стоишь дежурным, то ночью, выйдя на палубу крейсера, можно было увидеть, как на снежном пустыре около училища заливают из шланга черным кипятком каток. И когда на следующее утро они из окон училища видели, что к их новенькому катку подбираются с железными лопатками и алюминиевыми санками малыши из соседнего дома, то в стекла принимались барабанить, а в форточки кричать. Испортят! И Митя кричал вместе со всеми. Он учился сейчас ходить на «бегашах» «корабликом»: пятки вместе, носки врозь. В таком клоунском ходе было еще что-то крабье: ты несся боком, слегка наклонившись к центру описываемой дуги, и особенный шик заключался в том, чтобы не заметили, как ты набираешь скорость. Лена умела и это. Мите казалось, что даже звон ее коньков и тот особый. Этой зимой Мите часто казалось, что он живет только ради суббот и воскресений.

«Отойдите ото льда! Ну, кому сказано!»

За третью четверть Толя Кричевский получил все четвертные пятерки. Были у них в роте и способные ребята, и блестящие, были и зубрилы, Толя же был не такой, не сякой и не третий — он был сам по себе. Он уже настолько отличался от них, что когда однажды на построении командир роты Васильев приказал ему выйти из строя и стало понятно, что Толю сейчас будут награждать, не только Митя, но и все другие не удивились. Им уже внушили четкое понятие о заслугах и проступках, а потому они давно ждали, что Кричевский будет за свой рывок отмечен.

Вот и дождался Митя того, чего так страстно для Толи ждал. Но что же сейчас объявят? Как действительно можно наградить Толю? «К знамени, — думал Митя. — Только поставить к знамени. Но вместо кого? Неужели вместо меня? А меня, значит… тоже приказом? Снимают то есть? Нет, я так не хочу!» — «Значит, — говорил Мите тот его голос, который так мешал ему теперь иногда спокойно жить, — значит, ты готов отдать Толе только то, что тебе самому уже не очень нужно? Так? Ты друг, да? Правда ведь, ты хороший друг?» — «Ну да, я его друг, — оборонялся Митя. — Но почему же именно приказом, словно я в чем-то провинился? Я отдам ему сам… Почему у меня отнимают…»

— Рота… Равняйсь! Смирно!

Васильев посмотрел долгим взглядом на Толю, стоящего перед строем. Его явно тянуло что-то объяснить роте, но привычка молчуна победила.

— Зачитайте приказ, старшина, — только и произнес он.

Нет, не дано было Мите заранее угадывать то, что читали у них перед строем.

Приказом начальника училища воспитаннику Кричевскому за отличную учебу и образцовое поведение присваивалось небывалое звание: «вице-главный старшина».

Рота замерла. О звании таком до сих пор никто из них не слышал. Кричевский получил его первым.

Командир роты вручил Толе погончики, на которых букву «н» пересекала лычка. Лычка была такой ширины, что черного поля почти не оставалось.

— С этого момента, — сообщил Васильев, — все воспитанники роты в строевой субординации подчиняются вице-главстаршине Кричевскому. — Подумал и добавил: — Распорядок дня, дежурная служба, увольнения в город.

Из этих трех позиций складывалась вся их жизнь.

Толя не поднялся — Толя взлетел.

Ничего не объясняя, Васильев повернулся и пошел в свою канцелярию.

Перед строем роты кроме нового вице-главстаршины стояли старшины-сверхсрочники: Лошаков, Седых и другие. Некоторые из них, Седых например, числились при роте с того самого дня, как рота еще в виде пестро одетой толпы клубилась около баталерки, получая свое первое в жизни обмундирование. Командуя двенадцатилетними, сверхсрочники привыкли к непререкаемости своих прав. Сейчас, когда двенадцатилетние мальчики превратились в семнадцатилетних юношей, сверхсрочники не хотели видеть перемен. А перемены-то были. Юноши учились, да еще как, из старшин-сверхсрочников же почти никто не пошел дальше семи классов. Вина в этом была не их, но факт оставался фактом.

Положение вице-главстаршины Кричевского по отношению к этим старшинам-сверхсрочникам капитан-лейтенант Васильев не обозначил. Почему? Ведь это он добился присвоения небывалого до тех пор звания, кто же еще? Так чего же этот человек хотел? Чего он добивался? Причина вскоре стала ясна. Старшины-сверхсрочники способны были заметить непорядки, но теперь все чаще не понимали причин нарушений. Для такого же человека, как Толя Кричевский, рота была прозрачной: он все видел, все знал, все понимал.

Выполнить, прибрать, выучить, распланировать, быть в готовности, знать, уметь, успеть. Если к этим глаголам наставить необходимых дополнений, выходило, что в сутках должно бы было быть часов полтораста. А свои, сокровенные дела? Позвонить, помечтать, почитать… Но если не выполнено что-то обязательное, свое становится под запретом. Когда успеть? А этот… вице-главный все теперь видел. Чуял, можно сказать.

«Атас! Крокодил идет!»

Сначала при Мите так не говорили, еще щадили Митю, но вскоре даже и при нем у кого-нибудь вырывалось. Кричевского стали бояться, хотя он никого еще не наказывал.

В небе Мити и его товарищей несколько лет, пока был у них Папа Карло, сновали ласточки и жуки и застывали прямо над ними невидимые с земли жаворонки. Теперь, наверно, наступала расплата. Слишком легко они жили. Новый начальник из своих все про них знал. А готовился-то, видно, давно.

Четыре года никому в голову не приходило замечать, что, кроме Мити, Ларика да еще трех-четырех человек, Кричевский всех остальных зовет на «вы». Сейчас заметили со страхом. Готовился. Это он заранее, чтобы было удобней.

«Крокодил».

Значит, вот чего он все эти годы добивался? Встать над ними? Одетый по полной форме, когда они в тельняшках или даже в одних трусах сбегали по трапу крейсера, он молча принимал доклады, и в руке его неизменно дежурил блокнот с зажатым в нем карандашом. Переходя по команде на бег, они, оглядываясь, видели, что вице-главный что-то записывает в блокноте.

После отбоя он обходил кубрики, и опять под синими лампочками они видели его казавшееся еще больше отяжелевшим лицо, на котором теперь уже никогда не бывало улыбки, и видели тот же блокнотик.

«Крокодил».

Без наказаний, без речей перед строем Кричевский одним своим присутствием добивался того, на что истратили бы все силы старшины-сверхсрочники. Рота все больше втягивала живот, все четче держала распорядок. Вице-главный жил в роте, он слышал каждый ее вздох.

Теперь всему конец, думали они. Конец всему: полулегальным увольнениям спортсменов в будние дни, когда дюжина волейболистов тренировалась в Военно-медицинской академии, выступая почему-то за ее юношеский состав, конец тренировкам самбистов в университете, пловцов — в бассейне порта, а ведь были же не только спортсмены. Кто-то по давнему послаблению раз в неделю занимался рисунком во Дворце пионеров, кто-то помогал в мастерских корабельных моделей при Военно-морском музее, а кто-то в ближайшем клубе осваивал кнопки баяна. Теперь всему конец.